Вас надо взять за ноги и шлепнуть об асфальт! И чтоб череп треснул! И чтоб все вытекло! А потом я бы лично опустился на карачки и замесил ваши мозги в луже! Вместе с головастиками!
Военные разговоры перед строем.
Капитан третьего ранга на флоте — это вам не то, что в центральном аппарате. Это в центре каптри — как куча в углу наложена, убрать некому, а на флоте мы, извините, человек почти. Конечно, все это так, если ты уже годок и тринадцать лет отсидел в прочном корпусе.
Вот пришел я с автономки, вхожу в штабной коридор на ПКЗ и ору:
— Петровского к берегу прибило! В районе Ягельной! Срочно группу захвата! Брать только живьем! — и из своей каюты начштаба вылетает с готовыми требуками на языке, но он видит меня и, успокоившись, говорит
— Чего орешь, как раненый бегемот?
А начштаба — наш бывший командир.
— Ой, Александр Иванович, — говорю я ему, — здравия желаю. Просто не знал, что вы здесь, я думал, что штаб вымер: все на пирсе, наших встречают. Мы ведь с моря пришли, Александр Иваныч.
— Вижу, что как с дерева сорвался. Ну, здравствуй.
— Прошу разрешения к ручке подбежать, приложиться, прошу разрешения припасть.
— Я тебе припаду. Слушай, Петровский, ты когда станешь офицером?
— Никогда, Александр Иваныч, это единственное, что мне в жизни не удалось.
Начштаба у нас свой в доску. Он старше меня на пять лет, и мы с ним начинали с одного борта.
— Ладно, — говорит он, — иди к своему флагманскому и передай ему все, что я о нем думаю.
— Эй! Покажись! — кричу я и уже иду по коридору. — Где там этот мой флагманский? Где это дитя внебрачное? Тайный плод любви несчастной, выдернутый преждевременно. Покажите мне его. Дайте я его пощупаю за теплый волосатый сосок. Где этот пудель рваный? Дайте я его сделаю шиворот-навыворот. Сейчас я возьму его за уши и поцелую взасос.
Вхожу к Славе в каюту, и Слава уже улыбается затылком.
— Это ты, сокровище, — говорит Слава.
— Это я.
Мы со Славой однокашники и друзья и на этом основании можем безнаказанно обзывать друг друга.
— Ты чего орешь, полудурок? — приветствует меня Слава.
— Нет, вы посмотрите на него, — говорю я. — Что это за безобразие? Почему вы не встречаете на пирсе свой любимый личный состав? А, жабеныш? Почему вы не празднично убраны? Почему вы вообще? Почему не спрашиваете: как вы сходили, товарищ Петровский, чуча вы растребученная, козел вы этакий? Почему не падаете на грудь? Не слюнявите, схватившись за отворот? Почему такая нелюбовь?
