Она боялась пошевелиться и от страха смотрела только вперед,
и ее мраморная задница была далеко видна.
Со стороны казалось, что по заливу движется ладонь великана, бережно держащая маленькую фарфоровую статуэтку.
— Молодой человек, вам нехорошо? — спросили у Бегемота на улице, и Бегемот сказал, что ему хорошо,
потому что неправильно себя оценивал после столь мощного извержения.
Потом он продал это чудное изобретение все тем же придуркам из Москвы.
Они тут же захотели испробовать.
— Работает? — радостно взблеяв, спросили они у Бегемота.
— Работает, — скромно ответил Бегемот и, отведя глаза в сторону, мягко добавил: — На себе проверял.
— Ну и как?
— Впечатляет.
— А у нас самая впечатлительная — Маруся, — сказал генеральный директор этого анклава придурков, и не успел Бегемот сказать: «Ах!» — как тот, предварительно пошлепав, то есть несколько все же разрядив прибор, приложил электрошок электрическими губками к чувствительным ягодицам стоящей рядом секретарши.
То, что сделала потом секретарша, описать нетрудно.
Интересно, где это в человеке помещается столько говна?
Не иначе как в каких-то кладовых.
А потом она села туда же — поскольку наложила она, прямо скажем, сквозь собственные трусы на колени своему директору, и тот, в поднявшейся неразберихе, тоже оказался ужаленным все тем же инструментом, выпавшим из рук, после чего он потерял речь,
зрение,
обоняние,
осязание,
слух и разум,
и забыл нам оплатить вторую половину денег.
Мало того, за Бегемотом еще гнались полквартала, и он бежал как ветер.
Именно с этого момента во мне проснулся интерес к литературе
Точно, это было в пятницу: я вдруг подошел к книжному шкафу и, что никогда не делал, ласково погладил корешки (книг, конечно же).
После чего, само собой, меня уже неудержимо потянули к себе — с точки зрения композиционной, разумеется, — психологические опусы ранних и экзистенциальные сентенции поздних французов, и я немедленно увлекся соотношениями парадоксального, ортодоксального и исповедального в прозе, полюбил ненавязчивые парадигмы.
Теперь меня часто можно было наблюдать шляющимся с томиком Паскаля в руке, а также изучающим всякие Авесты Ницше и Фрейда.
Я полюбил приставки и суффиксы,
аффиксы и префиксы,
и особенно корни — их в первую голову.
Все теперь для меня имело значение, и мир теперь являл собой особую ценность, потому что в нем были слова -
мягкие,
терпкие,
гладкие,
едкие,
колючие,
жгучие,
вкусные,
грустные.
Я даже посещал поэтические семинары.
