Он проснулся в испарине.
Роскошное солнце палило нещадно; в природе установилась мощная, дивная духота, духота, по которой тоскуешь, которую вожделеешь подслеповатыми, без мороза промозглыми, а с морозом пробирающими до костей зимними днями; духота, к которой с гниющей осени стремишься каждой своей душевной подвижкой-заслонкой, фиброй, жаброй, и которой бежишь, едва только она устанавливается.
У него уже горела кожа. Он лежал какое-то время соображая — приснилось ли ему все это, или вся эта гадость все же происходила с ним наяву?
Наконец, он решил, что все это ему почудилось, привиделось, после этой констатации он переполз вместе с подстилкой в хилую тень, под какие-то неясные кусты и устроился там, и какое-то время лежал не шевелясь, в полудреме.
После этого, на самом деле, быстрого, мгновенного сна и всего этого привидевшегося ему кошмара осталось какое-то послевкусие, грудное томление, и какая-то неясная тоска, незаметно овладела им, она настойчиво крепла, теснила, бередила душу; что-то непонятное все же зарождалось в окружающем воздухе, что-то было в нем, что поддерживало, подпитывало эту непроходящую томительную тяжесть: и в какой-то момент захотелось какого-то утешения, но ничто не утешало.
Томление то накатывало на него, то отпускало, то снова накатывало, наваливалось до того, что в одночасье можно было решиться на что-то, может быть даже на что угодно, или совершить нечто такое, что в другое время ни за что бы и никогда… оно гнало его куда-то, настойчиво заставляя идти, бежать или что-то делать. И он решил уйти и ушел дальше на косу — там совсем не было людей — и там он снял, наконец, свои прелые плавки — наверное это от них все и стыло, они так холодили чресла. «Чресла», — повторил он про себя это слово — и стало тепло и в том раздетом месте, и тоска куда-то подевалась, и возникло какое-то удивительное чувство самодостаточности, какое-то восхитительное ощущение полной, абсолютной свободы: исчезли все неприятности, все страхи, все беды, все заботы, и стало казаться, что день этот никогда не закончится, как никогда не закончится и эта радость неперепоясанного тела.
— О! — негромко сказал он сам себе.
У воды духота не чувствовалась; слабый ветерок омывал кожу, и речной воздух, свежестью своей обязанный разложению различных растительных и животных останков, вынесенных на берег волнами-коротышками, щекотал ноздри, а по небу плыли плотные флотилии, облаков, кудлатых и сочных, с потемневшим, созревшим нижним краем, с верхушками-парусами — молодыми, нахально надутыми, самонадеянно белыми.
