И еще им нужен испуг. Он им так же необходим, как и недоумение, чтоб обзавестись разностью потенциалов, чтоб получилась э. д с. для таких маленьких-премаленьких механизмов — автоматиков — которых так много у них внутри.
И игры у них такие же. С обязательным испугом», — подумалось ему сумбурным потоком, быстро и колко, как будто вытащили ершик из молочной бутылки, а подумалось-то ему это, глядя на старушку, что сидела на лавочке и играла с младенцем. «Ух!»— пугала она младенца «Ух!»-пугал ее он и оба были довольны.
— Город родимый!.. — чуть слышно простонал Мангушев.
«Кажется, что здешние люди, — продолжал чуть постанывать про себя, но уже тише Мангушев, — все время силятся что-то перед собой разглядеть, и мнится порой, что люди эти, вроде и не родились еще вовсе, а сидят они в утробе и ждут своего часа, в полной уверенности, что он придет, наступит, пребывая при этом в сизом слизистом предродовом сумраке», — проговорив эту тираду, он икнул от умственной натуги и все-таки продолжил -«И смотрят они на этот мир, как порой дети смотрят сквозь воздушный шарик: прилипнув лбом, губами, носом, а потом эти взрослые дети втягивают в себя воздух и оболочка шарика лезет им в рот, и на месте рта вдруг обнаруживается обтянутая искусственной плеврой ужасная дырка».
Мангушев остановился, пораженный силой своего эпического воображения, но как только воздействие этой силы, поразившей его, несколько ослабло, он сразу же продолжил свои измышления:
«В каждом из этих людей есть хотя бы одна человеческая черта, — поди ж ты! — но цельного, целокупного (о!) человека из них не собрать, не сложить, даже если ради этого их пришлось бы всех свести на площади. Есть имена, фамилии, номера телефонов, формы носа, наконец. Но друг с другом эти люди не сосуществуют. Вот так-то!»
Он остался доволен и собственной метафоричностью и собой, как носителем этой метафоричности и длительным внутренним монологом, только что в нем прозвучавшим, и не важно произнес ли он его в действительности или не произнес. И если произнес, то случилось ли это полностью, или только частично. Очень возможно, что какие-то слова заменялись у него некоторым внутренним «та-та-та» «ти-ти-ти», но стоит заметить, что в душе его после этого тихого тарахтенья все-таки установилось состояние некоторой упорядоченной ясности, которая вполне могла сойти за состояние счастья, и в этом, именно в этом, сомневаться не приходится.
И еще не приходится сомневаться и в том, что все эти его измышления, внятные и невнятные, могли быть полностью отнесены и к самому Мангушеву.
