— Не имеет значения, — отрезал Семченко.
— Зачем приходили к ней в театр?
— Просил выступить в нашем клубе.
— Почему именно ее?
— Слышал в Петрограде.
— Понятно. — Караваев обменялся взглядом с Ванечкой. — В какое время?
— Осенью восемнадцатого.
— Точнее.
— Ноябрь месяц.
— Вы были хорошо знакомы?
— Повторяю, не имеет значения.
— А это вы узнаете? — Караваев показал клочок оберточной бумаги, извлеченный из ящика стола. — Найдено сегодня при обыске у вас на квартире. Адрес правления некоего чекбанка в Лондоне. Почерк ваш? — Семченко кивнул. — Какие у вас дела с английскими банкирами?
— Причем здесь Казароза?
— Вы отвечайте. Отвечайте, что спрашивают. Соображаете ведь, где находитесь.
— Пожалуйста, никакого секрета нет. Это эсперантистский банк. В нем хранятся вклады российских эсперанто-клубов и отдельных энтузиастов. Первые поступления относятся к девятьсот десятому году. Мы требуем их возвращения, а правление банка отказывает под тем предлогом, будто истинный эсперантизм в Советской России перестал существовать.
— Сумма вклада? — быстро спросил Ванечка.
— Около сорока тысяч рублей золотом.
— Откуда знаете?
— Через бюллетень всемирного конгресса, нам его пересылают из Москвы. Мы собираемся направить в президиум конгресса открытое письмо.
— А зачем адрес банка?
— Туда копию.
— Такая фамилия вам о чем-то говорит: Алферьев?
— Ни о чем не говорит.
— Он же Токмаков, Струков, Инин?
— Не знаю.
— Правый эсер, — сказал Ванечка. — Инструктор по подготовке боевых подпольных дружин. Казароза была его гражданской женой. Не исключено, что она прибыла в город для связи с местной группой. Понимаете, какие основания вас подозревать? Тем более, что этот Алферьев — старый эсперантист. В последнее время, через эмигрантов, он вел переговоры с вашим лондонским банком, хотел получить часть вклада для нужд партии… Если вы ни в чем не виновны, почему бы честно не рассказать о вашем знакомстве с Казарозой?
— Давайте, ребята, лучше завтра поговорим… Не могу я сейчас.
— А сейчас куда? — дернулся Ванечка. — Домой?
— Да мне все равно.
— Пусть, правда что, до утра посидит, — сказал Караваев. — Видишь, не в себе человек. — Он кликнул конвойного. — Отведи его в подвал и давай сюда этого курсанта. Может, очухался уже.
Лестница двумя пролетами уходила вниз, оттуда тянуло каменным холодом. Семченко спускался медленно, хотелось присесть тут же, на ступеньке, и ноги были как ватные. Появился еще солдатик, открыл дверь в подвал. Там горела семилинейка, пахло парашей и давно не мытым человеческим телом. У одной стены — самой теплой, видимо, прижавшись друг к другу, лежали люди, человек пятнадцать.
