— Это наше генеалогическое древо. — Энди расправил лист, прижав его подставкой для бумажных салфеток, солонкой и пепельницей. Схема включала четыре поколения. Около каждого имени значились даты рождения и смерти; указаны были и причины смерти, если они были известны. Когда же они известны не были, рядом красовались жирные черные вопросительные знаки.
Захваченная увиденным, Бидж разыскала на листе имена своего деда, матери (с вопросительным знаком) и Кэтрин Честертон Салем, потом коснулась пальцем собственного имени и имени своего брата Питера. Энди кашлянул.
— Знаешь, я совсем не хотел бы тебя пугать.
— Почему это должно меня испугать? — Но Бидж уже все было ясно, и теперь она старалась найти способ, как объяснить этому мальчику…
Энди вытащил второй лист; на нем имена были выстроены в колонки.
— Здесь у меня даты смерти и возраст, в котором умирали члены семьи, — отдельная колонка для каждой ветви. — Он постучал пальцем по первому листу. — На генеалогическом древе ранние смерти тоже помечены.
На Бидж это произвело впечатление. Почему такая мысль не пришла ей самой?
— Я обработал семейные архивы Дайзартов, Блаунтов, Воганов и Честертонов. Из всех ветвей большинство ранних смертей… ну если не ранних, то в среднем возрасте, приходится на Честертонов. — Энди виновато взглянул на нее. — Это та ветвь, из которой происходила твоя мать.
— Да, я знаю. — Бидж собралась с силами и тихо проговорила: — Моя мать покончила с собой.
— Ох… Похоже, что и мой отец тоже. — Энди закусил губу. — Мне действительно очень жаль, Бидж, но поэтому-то мне и приходится обратиться к тебе: может быть, твоя мать знала о чем-то? С нашей семьей что-то не так? — Когда Бидж ничего не ответила, он продолжал: — Пожалуйста, помоги мне. Я понимаю, мы только что встретились, и все это звучит странно и невразумительно. Но не говорила ли тебе чего-нибудь твоя мать? Папа ничего мне не рассказывал — просто отказывался говорить о родственниках.
Бидж долго молча смотрела на Энди. Молодой человек был загорелым, как на рекламе мужского одеколона, и мускулистым, хотя детский жирок еще был заметен. Глаза его, несмотря на тревогу, смотрели ясно и удивительно, как показалось Бидж, невинно.
В памяти Бидж всплыли строки предсмертной записки ее матери: «Бидж, писать это — самое трудное дело, которое только может выпасть матери. Особенно тяжело это делать мне — зная, что может наступить день, когда ты окажешься перед таким же выбором…» Бидж впервые сейчас поняла чувства, которые испытывала ее мать, и перестала горько упрекать ее в душе за то, что та никогда, пока была жива, ничего не говорила ей о семейной болезни.
