В новом году, кажется в феврале, я обнаружил, что как-то незаметно успел завшиветь. Растущий зуд в разных частях тела заставил меня внимательно исследовать постельное белье, в результате поисков я увидел, что оно кишит вшами. Я был удивлен и пристыжен. После этого я немедленно решил положить конец своей неряшливости и недисциплинированности и разработал в уме режим физического восстановления, включавший приседания.
Так или иначе, одним из последствий моего решения было то, что я стал ходить в колледж ежедневно, гулял по Грин-парку и по улицам, беседуя со знакомыми или разговаривая со случайными встречными на общие темы.
Обычно я устраивался в большом зале колледжа и стоял, прислонясь к батарее, расстегнув поношенное пальто, и мой холодный, враждебный взгляд скользил по лицам проходивших мимо. Студенты младших курсов выделялись своей подростковой угловатой неуклюжестью; студенты постарше держались уверенно и были одеты поприличнее. Спорящие собирались кучками, которые так же быстро распадались по окончании спора. Воздух полнился шарканьем, болтовней и шумами самого неопределенного характера. После часового сидения на лекции студенты, выйдя в коридор и порывшись по карманам, жадно закуривали или с изъявлениями благодарности стреляли сигарету у приятеля. Студенты-богословы из Блэкрока и Рэтфарнэма, все в черном и в котелках, чинно проходили цепочкой и выходили через заднюю дверь, за которой обычно оставляли свои велосипеды с железными педалями. Потупив взоры, проходили послушники и монахини, с румяными молодыми лицами, затененными клобуками, чтобы провести перерыв между лекциями в специальной раздевалке, предаваясь благочестивым размышлениям. Иногда вспыхивала шумная, гогочущая возня, прерываемая пронзительным криком случайно поранившегося в потасовке. В дождливые дни повсюду витал малоприятный запах сырости, благоухание сохнущей прямо на теле одежды. Часы были хорошо видны, однако время объявлял прислужник в ливрее, появлявшийся из маленькой комнаты и стене и звонивший в пронзительно трезвонящий колокольчик, похожий на те, что бывают у аукционеров и уличных разносчиков; колокольчик нужен был затем, чтобы дать знать знаменитым профессорам, блуждавшим в лабиринтах тонких умозаключений, что пора прервать свои размышления.
Как-то днем я заметил фигуру Бринсли, внимательно слушавшего невысокого светловолосого человека, быстро приобретавшего в районе Лейнстер-сквер репутацию автора прекрасных стихов, чем-то сходных с первосортной поэзией другого автора – американца мистера Паунда. Он говорил непринужденно, сопровождая свою речь резкими жестами. Я решительно подошел и представился. Фамилия светловолосого человечка была Донахи. Завязался изысканный общий разговор, в котором то и дело мелькали французские словечки и предметом которого было превосходство современной американской и ирландской литературы над низкопробными произведениями писателей-англичан. Святое имя также часто упоминалось, не припомню, впрочем, в какой связи. Бринсли, чье образование и содержание оплачивало его родное графство – по фартингу с фунта, чтобы дать возможность нуждающимся и многообещающим молодым людям вкусить благ университетской учености, – Бринсли сказал, что готов угостить меня и Донахи пинтой портера на брата, объяснив, что недавно получил деньги. Я заметил, что, если его финансы позволяют совершить столь благородный шаг, я не возражаю, но что касается лично меня, то я отнюдь не Рокфеллер – фигура речи, призванная выразить стесненность моих обстоятельств.
