«Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день твой последний приходит, буржуй.»
С буржуазно-барственным видом Лозинского мне было труднее примириться, чем даже с нелепой фигурой Гумилева, в короткой, широкой дохе и ушастой шапке.
Лозинский заговорил — спокойно, плавно и опять как-то барственно, приятным полнозвуч-ным баритоном. О переводе стихов. И привел несколько примеров переводов. Сначала оригинал по-французски и английски, — с прекрасным выговором, — потом по-русски.
Помню, как он произнес великолепно скандируя, каждое слово падало звонко:
Valmiki le poete immortel est tres vieux…
Я не любила Леконт де Лилля, но тут вдруг почувствовала всю красоту и силу этих слишком парнасских стихов. Лозинский читал стихи лучше всех тогдашних поэтов, но сам он был, хотя и прекрасный переводчик, слабый поэт. И это тем более непонятно, что он владел стихом, как редко кто во всей русской поэзии и обладал, по выражению Гумилева, «абсолютным слухом и вкусом».
Лозинский считал себя последним символистом. Но и среди символистов он вряд ли мог рассчитывать на одно из первых мест.
Помню его отдельные строки:
Рука, что гладит ласково
И режет, как быка…
или:
Печаль и радость прежних лет
Я разливаю в два стакана…
или еще:
И с цепью маленькие руки,
Похожие на крик разлуки.
Эти руки, «похожие на крик», да еще не просто на крик, а на «крик разлуки», — как будто при разлуке кричат как-то особенно, — не свидетельствуют о совершенном вкусе, как и «рука, что режет, как быка».
Абсолютный вкус и слух Лозинский проявлял лишь в отношении чужих стихов и, главное, в переводах.
Была у него, впрочем, одна вполне «абсолютная» строфа и совсем не символистическая:
Проснулся от шороха мыши,
И видел большое окно,
От снега белые крыши, —
…А мог умереть давно…
За ней шла вторая строфа «с расширением темы», ненужная, и потому не удержавшаяся у меня в памяти. Гумилев советовал отбросить ее, но Лозинский не послушался его.
Гумилев вспоминал всегда это: — «А мог умереть давно», когда хотел доказать, что Лозинский не только переводчик, но и поэт.
Но спорящие приводили в доказательство своей правоты слова Брюсова:
— Нет ни одного поэта, как бы плох он ни был, хоть раз в жизни не написавшего хорошей строфы. Даже Ратгауз — образец бездарности, — автор простых и удачно-найденных строк:
День проходит,
Меркнет свет.
Мне минуло
Сорок лет…
Роль Лозинского в кругах аполлонцев и акмеистов была первостепенной. С его мнением считались действительно все. Был он так же библиофил и знаток изданий. Это ему сборники стихов акмеистов обязаны своей эстетической внешностью — ему и типографии Голике.
