И вот это взаимное расположение поверхностей зеркал сыграло очень большую роль. Ибо что такое вещество? Это изогнутое пространство, где остановлено или по-иному течет время. Это «пространство—время» является узловым моментом. И вот, учитывая, что и я, и другие ученые вряд ли могут здесь все абсолютно понять, я просто скопировал эти «зеркала», надеясь, будем так говорить, на чудо. Потом, спустя три дня, я пришел к Тамаре и посветил ей в глаз фонариком. И она воскликнула: «Ой, сколько света, я сойду с ума!» Потом был сильный отек, было ни то ни се. И вдруг на пятый день я увидел, что этот ее новый глаз стал ярко-красным. И если направляешь на него свет, то он аж прямо светит красным, что необычно, что никогда не бывает.
Через некоторое время глаз стал оранжевым, потом желтым, потом стал зеленеть. Я позвонил Тертышному, и он говорит: «Эрнст, все понятно. Это поляризация, голограмма. А голограмма — это биополе пересаженной сетчатки. Если появилась поляризация, то, значит, сетчатка заработала, т.е. ее голограмма-биополе работает репродуктивно, начинает творить вокруг себя дом».
Сетчатка — это ведь главный элемент глаза, все остальное ^— хрусталик, роговица, склера — это аранжировка, по сути дела, дом. Сосуды, которые должны были, по расчетам, прорасти в глаз где-то за 150 дней, проросли за неделю, и глаз начал жить. Более того, через полгода в нем начал расти хрусталик, который я не делал. И теперь у Тамары вполне приличный хрусталик.
Итак, глубокоуважаемый читатель, вы из этого интервью что-нибудь уяснили? Вы поняли, почему вещество, из которого состоит, например, кусок хлеба в вашей руке, — это вовсе не вещество в привычном для нас понимании, а некое «изогнутое пространство», да еще и живет этот кусок в другом, чем вы сами, времени? А если у вас к тому же есть техническое образование (или вы хотя бы не забыли школьный курс физики), то, наверное, удивились тому, что голограмма и поляризация — это одно и то же, в то время как голограмма есть результат вовсе не поляризации, а интерференции света. Из таких вот терминологических нелепостей и соткан весь текст интервью, содержание которого и стиль изложения свидетельствуют только об одном — о весьма нестандартном, мягко говоря, мышлении интервьюируемого, которому любой, даже начинающий психиатр без труда найдет научное определение конкретного диагноза.
Читатель может возразить, что у нас свободная страна и каждый волен говорить, что ему вздумается. Но г-н Мулдашев, к сожалению, не только говорит, но и действует. Не имея никакой выверенной научной концепции, не проведя экспериментов на животных, не имея никаких научных доказательств потенциального эффекта метода, он проводит сразу на человеке хирургическую операцию, которая несет серьезную угрозу жизни пациента. В ходе любой операции потенциально человек может умереть от наркоза, от непредвиденной реакции на введение анестетика и после операции — вследствие присоединившегося инфекционного процесса. Чем же такой врач по своему этическому уровню отличается от эсэсовского доктора Менгеле, проводившего эксперименты на людях?
