Я потянулся обнять ее, но наткнулся на расправленные крылья, тянувшиеся по бокам до самой поясницы. Пришлось сомкнуть руки у нее на ягодицах.
– Этого и хочет Десперандум, – продолжала Далуза, делая вид, что ничего не заметила. – Жить, жить и жить. Но себя не перехитришь. Когда воюешь сам с собой, от пораженья не уйти.
Я раздвинул колени, чтобы Далузе было удобнее. Она ткнулась подбородком мне в грудь и прошептала:
– Я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю. – Это по-прежнему было правдой.
Некоторое время мы молчали.
– Я слышу, как в тебе кровь ходит, – сказала она.
На несколько минут я совершенно потерялся, а затем меня заполнила доселе неведомая, пугающая смесь вожделения и гнева, нашедшая выход в боли – я до хруста сжал локоть Далузы, и ее сдавленный крик прозвучал для меня музыкой. В тот же миг я осознал дикость своих действий и выпустил ее. Она чуть отстранилась и тихонько всхлипнула.
– Я не получил от этого удовольствия, – выговорил я, придя в себя. – Ни малейшего...
Мои признания оборвались на полуслове – Далуза двинула меня в живот, вложив в удар всю силу своих летательных мышц. Я захлебнулся, а перед глазами заплясали красные сполохи.
– Так лучше? – участливо поинтересовалась она.
Я сжал кулак, намереваясь как следует врезать ей, но вдруг понял, что мне действительно стало легче. Впервые я получил удовольствие от боли.
– Ты чуть не убила меня, – сказал я.
– Прости, – виновато отозвалась она, – но ты же первый начал. Я решила, что тебе хочется именно этого. Пожалуйста, не сердись.
Я задумался.
– Мы разные, – наконец сказал я. – Не думай, что я собираюсь страдать вместе с тобой. Я не вскрою себе вены, Далуза, ни сейчас, ни потом. Если тебе это не нравится – лучше нам сразу разбежаться.
– Там видно будет, – прошептала она, и ее густые волосы защекотали мое лицо.
Следующие несколько дней я почти безвылазно провел на камбузе. Немало времени потратил на изучение особенностей сушняцкой кухни, предвкушая, как по возвращении ошарашу друзей каким-нибудь замысловатым туземным блюдом. Кончилось тем, что Далуза, прибираясь, ненароком смахнула в кан с почти готовым обедом банку какой-то пряности, по виду напоминавшей сушеную редиску. Едва отведав этого неожиданного произведения, я часа два не мог перебить вяжущий вкус во рту, от которого буквально сводило челюсти. Естественное желание – выплеснуть отраву за борт – мне в последний момент удалось побороть. Матросы не проявили ни малейшего недовольства и, по обыкновению, вычистили тарелки до блеска. Если бы на Сушняке росли деревья, я бы обязательно попробовал подсунуть им опилки. Ветер ушел – мы приблизились к экватору. Полоса почти полного штиля протянулась в обе стороны до самых стен кратера. Здесь пролегала граница двух воздушных течений, определявших климат Сушняка. Воздух стал чище, открыв взгляду дрожащую в жарком мареве поверхность пыли. Стоило прищуриться, и начинало казаться, что «Выпад» покоится в бескрайнем море ртути. Небо, непривычно синее над головой, ближе к горизонту приобретало пурпурный оттенок, а низкая гряда утесов далеко на западе казалась фиолетовой. Нам пришлось поднять все до единого паруса, даже на самом верху, где реи не толще ручки метлы, полоскали крохотные брам-лиселя. Едва уловимое дуновение толкало нас вперед, и корабль нехотя подминал милю за милей. Я просто плавился под маской, приходилось постоянно встряхивать головой, чтобы пот не застилал глаза. Команда не испытывала подобных неудобств – брови у местных куда гуще моих. Спрятавшись в тени, я рассеянно водил взглядом по пыли, все еще во власти принятого по утру Пламени. В этом есть своя прелесть, думал я, и даже принялся было слагать поэму о том, что видел. Впрочем, вскоре мне это наскучило.
