в лиловатом окрестном небе, образуя
зеркало: в нем ни единого отражения,
только бледноватый сгусток.
Напротив стена купальни, стальной лист,
в котором плавают зыбкие силуэты долгосрочников: бриться
предписано, но глотку перерезать непросто,
шейная артерия глубоко. Яблоко сердца гниет в груди,
в запястьях пульс - толчками поезда.
Сейчас - отсидев в одиночке уже не знаю сколько
странным образом обнаруживаю в камере зеркало: зрачок
застывшей воды; но под холодной пленкой
подсадная птица: бледная морщинистая обезьяна,
может быть, китайская, дикие ужимки, жесты,
едва встречаемся глазами. Слой на слой, гримаса на ухмылку,
серый пепел. Рот ее - кровавый мрак
сердцевины яблока. В глазницах - лиловатая грибница.
Образ обретает яркость: я отныне не один.
Нужно учитывать свои слова.
О, как же это случилось? Зима, будто яблоки,
в серой и рыхлой земле. И ветер,
взметающий золу, ветошь, газетные слова, дохлых псов,
гильзы, вскрытые шейные артерии улиц
трупы, покрытые слепнями, влипшими в ладони.
Стальные глаза вертолетов кружат над графикой дыма.
Перископ, ледяной осколок, встающий из синевы.
* одно из стихотворений, написанных в одиночном заключении и
нелегально переданных на волю. Впервые опубликовано в голландском
журнале "Де Гидс", 1977, N 8 (стр.548).
x x x
дорогая,
настанет день
когда солнце снова пойдет под венец
и щедрый ветер воскурит фимиам гвоздик
словно зажжет поминальные свечи
и горы будут в морщинах, будут в знаменах
зеркала побелеют
так что глаза заломит от света
и твой ныне недосягаемый образ распадется на осколки
как только я увижу тебя въяве
и волны с крутыми боками
навалятся на берег
исступленно рыдая
а потом придут сумерки
словно тысяча голубокрылых лебедей над морем
и у каждого тысяча голубых крыльев
и на белом высоком ложе
мы вкусим от белого хлеба
и черной ночи
x x x
На улице Мсье-ле-Принс,
спускающейся левее
к Люксембургскому саду,
где солнца по вечерам зажигает мелкие сучья,
чтобы свить себе гнездо среди деревьев,
на той стороне, где театр Одеон,
где медовая тропка свободы,
что теперь далека, как и та весна, которую не забыть
На улице Мсье-ле-Принс
есть ресторан, где когда-нибудь мы
встретимся ровно в девять
ты узнаешь меня, я снова отращу бороду,
пусть даже она засквозит серебром
и хозяин-алжирец
с усами, жестко торчащими из красных щек,
выйдет, положит руку мне на плечо
и скажет:
Ну вот, дорогой, все как в старые добрые времена...
Так как насчет баранины по-магрибски на двоих?
