Некоторых артистов он всегда вспоминал в тяжелые минуты, когда в душу закрадывались сомнения, расшатывающие веру.
Среди них был один голландец, который вонзал себе в живот шпагу так, что ее острие вылезало с противоположной стороны; потом он вытаскивал шпагу, кланялся и с улыбкой покидал сцену, а назавтра вновь повторял свой подвиг. Многие врачи были свидетелями этого номера, а у зрителей волосы на голове дыбом вставали. Потом, уже в Гамбурге, голландец умер – однажды произошла какая-то накладка; может быть, он сделал неверное движение и на каких-нибудь пару миллиметров отклонился от той точки, куда мог вонзать шпагу, не причиняя себе вреда. Но так считали специалисты мюзик-холла, а у Хосе на этот счет были другие соображения. Просто голландцу изменила удача, он потерял protecciґon, которой до этого пользовался.
А еще был Крюгер, сотнями гипнотизировавший людей, заставлявший их увидеть исторические события, происходившие много веков назад, а затем их описывать. Это производило сильное впечатление, но потом кто-то объяснил Хосе, что гипноз – научно доказанное явление и с его помощью лечат людей в больницах, что вызвало у Альмайо крайнее отвращение; он запретил представления немца и выслал его из страны, не заплатив денег. Он готов был отдать что угодно ради того, чтобы увидеть нечто, никогда еще не представавшее человеческому взору. В «Эль Сеньоре» он повидал бесчисленное множество танцоров, жонглеров, фокусников, акробатов и иллюзионистов, и не так давно ему довелось пережить особенно волнующие мгновения страстной надежды, когда он слушал Пти Луи, негра с Гаити, барабан которого мгновенно погружал зрителей в настоящий транс, создавая поистине волнующий момент напряженного ожидания: возникало такое чувство, будто вот-вот что-то произойдет.
Альмайо слушал его ночами напролет, напиваясь допьяна и все чего-то ожидая – сам не зная чего. Ожидание это тем более околдовывало, что чернокожий манипулировал им с утонченной жестокостью и хитростью, мастерски умея использовать то чувство неотвратимости, которое он вызывал и безжалостно растягивал до бесконечности, пользуясь своим чутьем, достойным шамана с Антильских островов, играя на струнах самой насущной потребности всех рабов и неимущих.
Гаитянин был неутомим, одержим вдохновением и одарен силой, которые, казалось, вселили в его руки секрет вечного двигателя. Он опускался на корточки на черном мраморе пола возле своего барабана – по обнаженному торсу струился пот – и пристально, с неизменной улыбкой, словно белая кривая трещина разрывавшей его лицо, смотрел на Альмайо. Диктатор чувствовал, как между ними устанавливалась некая подлая и в то же время братская близость, у него создавалось впечатление, будто чернокожий и вправду знает нечто, идущее оттуда. Его руки с такой скоростью лупили по барабану, что становились невидимыми; ритм всякий раз был новым, и даже когда ночь была уже на исходе, две удивительные вариации казались воцарившимися навечно; Альмайо сидел в пустом кабаре, зажав в углу рта потухшую сигару, и ждал, вслушиваясь в это сообщение, уставившись прямо в глаза этого грязного негра, так хорошо знавшего, о чем мечтают те, у кого за плечами столетия рабства и низости.
