Он сжимал кулаки, и голос его дрожал.
– Но ничего не выходит. Никак, никак не получается. Тотчас раздаются насмешки и оскорбления. Несмотря на это, я никогда не убегаю. Никто не видел меня уносящим ноги. Я весь в шрамах от бычьих рогов. Я иду на любой риск, но чего-то мне не хватает… Не хватает protecciґon. Без protecciґon тут ничего не добьешься.
Отец Себастьян смотрел на него поверх очков в железной оправе. Он был взволнован и глубоко опечален.
– Вы видели меня на арене, отец мой? Я храбр.
– К несчастью, я не aficionado, – сказал иезуит суровым тоном, но на этот раз под его жесткостью таилась глубокая жалость.
– Я не стану великим тореро, – вызывающе бросил Хосе Альмайо, глядя на священника так, словно сообщал ему нечто крайне важное. – Я обрету талант. Неважно, чего мне это будет стоить. Я знаю цену. И заплачу ее. Поэтому я и пришел к вам. Я хотел вас предупредить.
Отец Себастьян тогда ничего не понял, и Радецки почувствовал, что до него еще не совсем дошло, а между тем старик, опустив глаза, явно упрекал себя в чем-то.
– Похоже, я был плохим учителем.
Юноша улыбнулся; его верхняя губа вдруг вздернулась, сверкнули белые зубы – лицо его приняло почтя покровительственное, снисходительное выражение, на нем светилось чувство собственного превосходства.
– Вы хороший учитель. Вы научили меня всему, что знали сами. Но вот какая штука: вы и сами-то знали немногое. Вы славный человек, поэтому и понять не можете. Мир – злое место, и, если хочешь преуспеть, нужно играть по его правилам: нужно быть злым, злым по-настоящему, стать просто чемпионом по злу – иначе у тебя не будет того, что ты хочешь. Мир принадлежит не Господу, старик. Значит, он и не может дать нам то, в чем мы нуждаемся.
Все это – не его. Нужный вам талант может дать не он. Об этом следует просить уже кого-то другого. Он здесь хозяин. И он дает protecciґon.
Юноша повернулся и ушел.
Отец Себастьян, помнится, долго еще так и сидел, с ручкой в руке, поверх очков глядя на закрывшуюся за Хосе Альмайо дверь. Улица, вопреки рассвету, еще бушевала последними всплесками карнавала, на фоне улюлюканья и криков, смеха, музыки и треска петард время от времени раздавался раздиравший воздух издевательский свист бумажных ракет, казавшийся почти циничным. На тротуарах и проезжей части издыхала фиеста; ночь бежала, оставляя под арками ворот, во дворах и вдоль стен опутанные серпантином, утонувшие в конфетти парочки с вымазанными гипсом лицами. Иезуита мучило болезненное ощущение поражения и чуть ли не угрызения совести; он упрекал себя в том, что оказался не на высоте, достойной возложенной на него задачи, в том, что не сумел ни понять этого мальчика, ни помочь ему, и в том, что, может быть, не был достаточно терпелив и сердечен. Но Хосе был его учеником меньше года, проявил себя настолько трудным, полным дерзости и неприязни ребенком, а у него было столько других подростков, которым следовало помочь, которых нужно было просветить и наставить на путь истинный! Позднее, много времени спустя, когда события совершенно подтвердили предчувствие, охватившее его той ночью, когда веселая фиеста, казалось, праздновала победу над стариком, с поникшей головой сидевшим под распятием, он нередко задавал себе вопрос о том, как же его угораздило до такой степени утратить здравомыслие и в силу какого печального недоразумения – из-за раздражения ли, гнева или усталости – он не сумел увидеть отчаяния, уныния и потребности в поддержке, погнавших тем вечером Хосе Альмайо к нему. Да, он упрекал себя нещадно, он отдавал себе отчет в том, что причина той неудачи, которую он потерпел, была настолько же по-человечески простой и ничтожной, насколько и непростительной: на улице было слишком шумно, и из-за языческого, непристойного гвалта фиесты, женского визга и пронзительного смеха, раздражавших и приводивших в гнев, он был не слишком расположен к терпимости и не очень склонен к пониманию.
