Он передернулся:
— А знаешь, как этого добиться?
Мартин Бек качнул головой.
— Очень просто. Надо вырвать у нее язык.
Колльберг поглядел в окно на холодное серое небо над крышами по другую сторону улицы.
— Я еще много кое-чему у него выучился. Как перерезать горло овце фортепьянной струной, прежде чем овца успеет заблеять. Как, будучи запертым в платяном шкафу со взрослой рысью, одолеть ее. Как надо реветь, когда бросаешься вперед и пронзаешь штыком корову. И как тебя накажут, если заревешь не по правилам. Как с полным ранцем кирпичей вскарабкаться на тренировочную вышку. Пятьдесят раз вверх, пятьдесят вниз. А рысей не убивали за один присест, их использовали несколько раз. Знаешь как?
— Нет.
— Прикалывали к стене ножом. За шкуру.
— Ты ведь был десантником, верно?
— Да. А Нюман был моим инструктором по ближнему бою. Помимо всего прочего. От него я узнал, что испытывает человек, обмотанный кишками только что забитой скотины, он учил меня съедать собственную блевотину, когда меня, бывало, вырвет в противогаз, и глотать собственное дерьмо, чтобы не оставлять следов.
— А какое у него было звание?
— Сержант. Многое из того, чему он учил, вообще нельзя усвоить теоретически. Как, например, переламывать руку или ногу, или сворачивать шею, или выдавливать пальцами глаза. Учиться надо было на практике. На овцах и свиньях — самое милое дело. Мы испытывали на живых существах различные виды оружия, больше всего на свиньях, и можешь мне поверить, в те времена даже и речи не было о том, чтобы предварительно их усыпить.
— И это считалось нормальной строевой подготовкой?
— Чего не знаю, того не знаю. И не понимаю твой вопрос. Разве здесь применимо слово «нормальная»?
— Пожалуй, нет.
— Даже если допустить, что все это из каких-то идиотских соображений считалось необходимым, все равно не было никакой причины делать подобное с гордостью и удовольствием.
— Верно. Значит, все это делал Нюман?
— Именно. И развращал молодых ребят. Учил их гордиться своим бессердечием и получать удовольствие при виде чьих-то страданий. У многих есть вкус к таким вещам.
— Короче говоря, он был садист?
— До мозга костей. Хотя сам называл это твердостью духа. Быть твердым — вот единственно нужное для настоящего мужчины. Твердым психически и физически. Так он считал — недаром он всегда поощрял издевательства старших над младшими. Это входило в программу обучения.
— Но для этого не обязательно быть садистом.
— Он проявлял себя по-всякому. Он был помешан на дисциплине. Но дисциплина — это, знаешь ли, одно, а наказание за проступки — совсем другое. Нюман почти каждый день кого-нибудь наказывал за самые пустяковые провинности. За оторванную пуговицу, например. И провинившийся имел право выбирать.
