– Стас, может быть, ты слишком высокие требования предъявляешь к людям?
– А в чем они, эти высокие требования?
Владилен смотрел на меня снисходительно-ласково, как мудрые отцы взирают на своих шустрых, ершистых несмышленышей.
– Ведь тут вопрос совсем непростой, – глубокомысленно поведал он. – Надо подойти к нему достаточно широко, чтобы картина была и реалистичной, и объективной. Мой тесть Николай Иванович был человек замечательный во всех отношениях, но людям простым, незамечательным – тем, кто с ним жил и работал, – доставалось несладко…
Я опешил и немного растерялся:
– А чем же это несладко было тем, кто с ним жил и работал?
– Он предъявлял людям невыполнимое требование – быть не хуже его, – усмехнулся Владилен. – А это было весьма затруднительно, поскольку человеком он был во многих отношениях исключительным. Но, на мой взгляд, ему не хватало очень важного человеческого свойства – терпимости к чужим слабостям и недостаткам.
И снова было не ощущение горечи, или боли, или гнева, а воспоминание об удивительном сне заполнило меня.
Сон во сне. Сон за пределом сна, а внутри бесплотного шатра, под невидимым сводом – здесь была явь. Висящий в воздухе стакан. Предмет, опирающийся только на мою волю. Удерживаемый силой души…
Я внимательно смотрел на Владилена и думал о том, что Кольяныч никогда не жаловался мне на зятя, никогда не хвалил его, не упоминал его. Я знал, что он зятя недолюбливает. Только однажды он сказал:
– У нас нормальный литературный конфликт отцов и детей. Только в жизни конфликт наш развернут наоборот: мой зять – очень серьезный, сытый, пожилой человек, немного утомленный людской глупостью, а я… – Он задумался
– А вы? – спросил я.
Он тихонько засмеялся, яростно блеснул стеклянным глазом и сообщил шепотом:
– Я – мальчишка, убежавший с уроков…
– Вот видишь, как все по – разному воспринимают людей, – сказал я Владилену. – Мне-то всегда казалось, что Кольяныч – единственный человек, который прощал людям все. Он мог войти в положение любого человека…
Да, он входил в положение любого встречного, с азартом входил, энергично, с искренним интересом. По-моему, иногда забывал выйти, так и жил подолгу с чужой бедой, с соседской радостью.
– А я разве возражаю? – воздел руки Владилен. – Мог войти, помочь, посочувствовать, простить и промолчать, но внутри осуждал, и это было видно, а людям неприятно, когда их осуждают за их слабости. Люди любят нравиться, им хочется, чтобы их уважали, ценили и чтобы ими восхищались.
