А ведь он был довольно щедрым, его отец. Подвыпив, разумеется. Пьян и весел он бывал всегда по вечерам, а наутро — вечно мрачный — глотал соду, громко рыгал и посылал сына в магазин напротив за пивом. Случалось, отец, совершенно пьяный, возвращался домой, когда уже брезжил рассвет, и приводил с собой приятелей, обычно более трезвых. Из вздутых карманов торчали темные горлышки бутылок. Гости располагались в холле и говорили так громко, что со стороны могло показаться, будто они ссорятся. Мать, как всегда, покорная и молчаливая, доставала из холодильника колбасы — луканку и суджук, резала их на тонкие вкусные ломтики. А в холле уже пели или в самом деле ругались, разбуженные соседи стучали кулаками в стены. Тут отец обычно вспоминал о своем первородном сыне и требовал, чтобы его вывели к гостям. Он выходил, как был, сонный, в пижаме, в материнских шлепанцах.
— Читай стихи! — приказывал он. — Покажи этим жуликам и захребетникам, на что ты способен.
Сашо всегда читал им одно и то же стихотворение — «Ополченцы на Шипке» Вазова. В свои восемь лет он уже знал все это длинное стихотворение наизусть.
«О, Шипка!» — начинал он своим чистым и звонким детским дискантом.
Уже на второй строфе отец принимался неестественно таращить глаза, на третьей — пускал слезу. Остальные сначала только ухмылялись, но к концу плакали все. Отец, крепко зажав сына в пропахших вином и табаком объятиях, всхлипывая, бормотал:
— Скоты мы!.. Скоты необразованные… Но эти, они нас научат, они нам покажут, эти-и-и… — И он показывал пальцем куда-то в потолок, где, по его мнению, жил какой-то видный партиец.
Затем, растроганный декламацией, отец принимался совать деньги в мелкие кармашки детской пижамы, с таким остервенением заталкивая их туда, что бумажки рвались и приходили в окончательную негодность. Потом, немного успокоившись, наливал ему рюмку.
— Пей, пей! — бормотал он. — Пей, мужчиной станешь.
И с гордостью и наслаждением смотрел, как мальчик нехотя глотает невкусное питье. Большая рюмка вина — не так-то уж мало для хрупкого детского организма. Так Сашо впервые испытал опьянение, соблазнительное — потому что не походило ни на какое другое — и вместе с тем отвратительное ощущение. Но, верно, стремиться к нему стоило, раз взрослые пили вино с такой охотой. Взрослые не так уж глупы, только не всегда попятно, что они делают.
В сущности, это было, можно сказать, его единственным приятным детским впечатлением, хотя и в нем не было ничего хорошего. Все остальное вызывало у него отвращение: просторная голая квартира со свернутыми коврами — чтобы легче было выметать валявшиеся повсюду нитки, обрывки измочаленной бортовки, обрезки сукна и подкладки; весь этот мусор, который вечно прилипал к одежде; эти вечно куда-то спешившие люди, которые выпячивали грудь перед зеркалом, нелепо выгибались, стараясь увидеть спину, и пятились, точно слепые, пока не наступали на котенка или не натыкались на него самого; угарный запах утюгов и ткани, которую перед глажкой нужно было смачивать. Но больше всего он ненавидел подмастерьев, двух безусых юнцов, которые приехали из Радомира, чтобы выучиться ремеслу у земляка-мастера.
