Журналист резко выпрямился.
– Да-да. Он был уже мертв, когда я его увидел...
– Пуля пробила грудь навылет?
– Да, конечно, да...
– Он лежал, распростертый, в комнате на втором этаже?
– Да, да...
Баррига, казалось, был в восторге.
– И он оставил записку?
– Да-да, письмо.
– Вы его хорошо рассмотрели и узнали, не правда ли?
Эстебан Баррига с готовностью согласился:
– Да-да, сразу узнал.
Малко несколько секунд помолчал. Утомившись от столь долгого усилия, боливиец вытирал со лба пот, заговорщицки улыбаясь. Малко поймал его взгляд и ласково спросил:
– Тогда почему же вы написали, что Клаус Хейнкель стрелял себе в рот, что труп находился в холле виллы и был опознан врачом, а вы никогда его раньше не видели?
Эстебан Баррига окаменел. Часто-часто замигали его глаза за стеклами очков. Губы шевелились, но не могли издать ни единого звука. С испуганным и умоляющим видом он смотрел то на Малко, то на Лукресию.
– Кто... кто вы? – спросил он. Малко не ответил. Он схватил боливийца за ворот куртки и, притянув его к себе, с угрозой приказал: – Говорите правду!
Шум их разговора перекрывало стрекотанье бесчисленных пишущих машинок. Журналист еле слышно признался:
– Я... я не видел трупа, он уже был в гробу. Но мне рассказали, как все случилось.
– Кто?
– Майор...
Внезапно он умолк, и взгляд его остановился на ком-то, кто находился за спиной Малко. Тот оглянулся. Худой и длинный субъект с орлиным носом слушал их беседу, стоя на пороге.
Эстебан Баррига мгновенно вырвался:
– Извините, сеньор, я занят.
Он выскочил стремительно, как кролик, и исчез в недрах редакции. Забыв при этом на столе двадцатидолларовую бумажку. Малко понял, что продолжать бесполезно.
Сделав знак Лукресии, он вышел из кабинетика, сопровождаемый инквизиторским взглядом тощего субъекта, Они вновь очутились на темной, зловонной лестнице. Обстоятельства «смерти» Клауса Хейнкеля становились все загадочнее. Лукресия была крайне заинтригована.
– Почему ты задавал ему все эти вопросы? Малко не успел ответить. Сзади послышались шаги. Он обернулся. Эстебан Баррига спешил за ними на своих коротеньких ножках. Он догнал Малко на площадке.
– Не надо никому ничего говорить, – попросил он, задыхаясь. – Ничего, совсем ничего.
Он повторил это по-испански: «nada, nada». Жирное личико его покрылось потом, страх буквально выходил у него через поры. Это был животный, органический страх, который, казалось, распространял еще худшее зловоние, чем блевотина на лестнице.
