— Я как-то знавал одного, что на корридах разбогател. А потом, в один прекрасный день, собрал свои деньги и напечатал миллион листовок. Называется «Остановите национальное самоубийство!»
Раньше мужчины никогда не говорили о том, сколько боли достается тореро. И Маноло никогда прежде о ней не задумывался. Сейчас, прислушиваясь к их словам, он подумал, что бояться будет не смерти, а боли.
Великолепный, лежавший среди подушек, белых, как его лицо, выглядел лет на восемнадцать. Что Маноло заметил сразу, так это губы. Они были бледными, но он их явно кусал. Капельки крови отмечали место, где они прокушены. Маноло понял без слов, что юноша очень мучается.
Когда они вошли в комнату, Великолепный попытался закрыть окровавленные губы рукой. Он почти не говорил, сказал только, что чувствует себя неплохо. Когда же он отвернулся, то стал смотреть не в окно, а на стену, где ничего не было, кроме пятна. А когда повернулся снова, на губах были свежие капли крови.
— Да, опозорился я основательно, — сказал юноша, пытаясь улыбнуться.
— Ты не так долго там был, — отозвался один из мужчин, — чтоб мы это оценили.
— Жуть что такое, — настаивал Великолепный, стараясь не заплакать.
— Может, вышло бы и очень даже ничего. Бычок-то хороший. Ты был слишком смел, а иногда это глупо. Смелость матадора — она ведь не в безрассудстве, а в стойкости.
В комнату вошла мать, крупная женщина с сильными руками и словно высеченным из скалы лицом.
— Скоро доктор придёт, — сказала она, не глядя на мужчин, но внимательно всматриваясь в сына. Она ждала, что он отзовётся. Тот молчал.
— Разве он тебя не смотрел? — поинтересовался один из мужчин.
Юноша застонал и закашлялся, чтобы скрыть боль.
— Его нет в городе, — объяснила мать, впервые посмотрев на мужчин обвиняющим взглядом.
— Но цирюльник-то о тебе позаботился в медпункте? — выспрашивал мужчина.
— Да, — ответил юноша. — Он сделал всё, что мог.
— Цирюльник — это всего лишь цирюльник, — отрезала мать и вышла из комнаты.
— Ему очень больно, — тихонько сказал Маноло один из мужчин. — Он не подаёт виду, но боли у него сильные.
— Сразу после того, как боднут, больно не бывает, — добавил другой. — Но уж как начнет болеть — это надолго.
Снаружи послышались шаги. Они медленно приближались к двери. Доктор был стар. Он волочил ноги, идя от двери к кровати больного. Вид у него был изнурённый и безучастный. Седая прядь упала на морщинистый лоб, когда он склонился к юноше.
— Ну, как ты? — он улыбнулся и провёл рукой по его лбу. С мужчинами доктор не поздоровался, а Маноло, кажется, и не заметил.
