Между тем, Холмс продолжал вертеть бокал в руках. Он зачем-то понюхал его, затем, лизнув палец, провел им по его внутренней стороне. Вытащив из кармана щепотку серого порошка, он посыпал им палец, полил задымившуюся массу из маленького синего флакончика и стал с нетерпением ждать конца химической реакции.
Когда масса, наконец, перестала бурлить и пениться, Холмс надолго задумался и вдруг, повернув ко мне мгновенно ставшее серьезным лицо, глухо сказал:
— Это яд, Ватсон. Яд. Сэр Хьюго Блэквуд отравлен.
И, как бы в ответ на эти слова, из мрачных глубин замка донесся жуткий, нечеловеческий вой, переходящий то в леденящий душу хохот, то в тоскливые рыдания, многократным эхом разносящиеся по древним переходам и галереям.
— Что это? — воскликнул Холмс. — Что это?!
В первое мгновение я не мог выговорить ни слова — язык отказывался мне повиноваться.
Вой повторился. Он снова перешел в хохот, такой ужасный, что мне хотелось бросить все и бежать, бежать, бежать, сметая все на своем пути, не разбирая дороги и, по возможности, в разные стороны.
— Что это, Ватсон? — повторил Холмс. В его голосе слышалась дрожь.
— Послушайте, Холмс, — прошептал я, когда дар речи понемногу вернулся ко мне. — А может, это смеются ваши крысы? Вы же считаете, что они способны на это…
— Вы с ума сошли! — возмутился Холмс. — Всем известно, что крысы смеются совсем не так.
Мой друг набрал в легкие воздуха и издал несколько судорожных квакающих звуков, от которых остатки моих волос встали дыбом, а спину покрыл холодный пот.
— Вот, Ватсон, вы слышали? Это настоящий крысиный смех. — Холмс с гордостью посмотрел на меня и важно добавил: — Я называю его сокращенно — Ка-Эс. Так вот, там внизу — явно не Ка-Эс. Хотя он несколько и напоминает йоркширский Ка-Эс, который…
Новый страшный вопль из глубин замка совершенно выбил Холмса из колеи. Он метнулся под стол, где уже сидел я.
Утро мы встретили там же, под столом. Мы давно покаялись друг другу во всех наших грехах, по несколько раз вспомнили прожитую жизнь и с безразличием приговоренных к казни ждали своей неминуемой гибели.
Какова же была наша радость, когда с первыми солнечными лучами крики, вопли и стоны затихли, а в дверях показался наш родной, милый, старый Квентин.
— Как, и вы живы? — удивленно спросил он. — Остальные, впрочем, тоже. А я, признаться, так надеялся… Может быть, все дело в этой мерзкой погоде?
И подойдя к окну, дворецкий с недоумением уставился на чистый, без единого облачка небосклон. Помаячив еще с минуту около подоконника, Квентин тяжело вздохнул и повернулся к нам.
