ТРУДНЕЕ ВСЕГО ПОТОМУ, ЧТО ТУТ НЕ РАЗБЕРЁШЬСЯ, КТО, СОБСТВЕННО, В РОЛИ РАССКАЗЧИКА — Я, ИЛИ ТО, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, ИЛИ ЖЕ ТО, ЧТО Я ТЕПЕРЬ ВИЖУ…
У меня нет больше опыта, чтобы жить. Весь мой опыт ушел в повествование. Жизненный опыт.
Вот я стою в очереди — ничтожный. Вот я иду по улице — запуганный. Вот я, онемевший, застываю перед почтальоном.
— Распишись, — сурово говорит почтальон, — и получи обратно свои рассказы с отрицательной рецензией.
— Но ведь никому назад рукописи не высылают, — оправдываюсь я. — Во всех журналах напечатано, что рукописи не рецензируются и не возвращаются.
— Значит, у тебя особый случай.
— Но почему?..
— Пишешь не по уму, вот почему. Мне лично твои фортинбрасы никогда не нравились.
— А какое вы имели право читать?
— А у нас кому надо, тот и читает, и комната специальная для этого есть, — хихикает почтальон, осторожно отступая.
А я уже забыл о нем, я уже стал представлять себе комнату, в которой можно прочесть что угодно. Комната эта без окон и без дверей…
Хотя нет, двери обязательно должны быть. Окон нет, а двери есть. Толстые такие двери, обитые жестью. В центре комнаты стол, покрытый сукном. Под сукном лежат рукописи. За столом в кресле — фигура. Правой рукой она достает рукопись из-под сукна, а левой ее читает. От двери я хорошо вижу затылок фигуры и тело рукописи, распластанное на столе. Оно прекрасно, тело рукописи, но левая рука Акакия Акакиевича не может этого знать.
У Акакия Акакиевича, кроме чтения рукописей и пошива шинелей, никакого опыта нет. И у меня в данный момент нет никакого опыта, кроме раскольниковского. Но тщетно я ищу глазами топор.
— Топор давно варится в щах, — смеется почтальон. — Неужто запамятовал?
Как я мог забыть, что щи из топора наша национальная еда! А вот забыл же… Если я вытащу топор из щей, то мой народ умрет с голоду. Что же делать?..
— Получать отказы, — настаивает почтальон.
— А иначе никак нельзя?
— Ишь чего захотел! — петушиным голосом кричит почтальон, швыряя мне в лицо очередной синий пакет.
И жизненный опыт покидает меня окончательно, потому что я не знаю, что делать и как быть. В подлом безумии я выскакиваю из квартиры, потом из подъезда, потом из микрорайона и впрыгиваю в автобус, идущий неизвестно куда.
— Граждане, куда идет автобус? — спрашиваю я дрожащим голосом.
— А хрен его знает, куда-то идет, — отвечают мне. — А если тебе не все равно, то ты нерусский и вылазь!
Но у меня уже нет сил доказывать, что я русский и что мне действительно все равно. Мне настолько все равно, что я сжимаю руками голову и закрываю глаза.
