— Ну нет, дедушка, — заявила она, — вы никуда не пойдете. Вы правы, я вела себя ветрено, когда потешалась в ответ на глупые шутки этого старого дурака и забавные рожи, которые он корчил, глядя на меня. Я виновата, это так, но, дедушка, у нас дома ведь редко бывает весело, и мне казалось, что не очень опасно посмеяться над этим противным горбуном. В конце концов, пока еще ничего страшного не произошло, но я никогда, не прощу себе, если по вине моего легкомыслия с вами приключится беда или вас унизят. Вы же не хотите, чтобы я всю жизнь плакала из-за своей минутной глупости?
Видя, что дедушка начал колебаться, Юберта продолжала:
— Если вы затеете ссору из-за нескольких гадких слов, которые сказал мне этот дурак, я не перестану вас любить, так как, понятно, никогда не смогу вас разлюбить, но я больше ни разу не скажу, что люблю вас, и вообще не стану с вами говорить. Так что по вечерам вам придется ложиться спать без моих шести поцелуев — помните, два за вашу жену, два за мою матушку и два от меня.
В этот миг вспыхнувшее пламя осветило лицо Юберты, разрумянившееся от волнения; между тем из ее глаз продолжали литься слезы. Впрочем, девушка знала, что эти слезы не могут не тронуть сердце Франсуа Гишара, и его нерешительность свидетельствовала о том, что страдания внучки отнюдь не оставили его равнодушным.
— Полно, слишком много чести этому господину Батифолю, если вы рассердитесь на него не на шутку. Послушайте, дедушка, — продолжала Юберта, без труда усадив старика на табуретку и заняв прежнее положение у него на коленях, — давайте вместе посмеемся над нашим соседом, ничего другого он не заслуживает. Он дважды заговаривал со мной на берегу, не так ли? Ну и что, ведь я тут же позабыла все его слова, зато хорошо разглядела морщинки на его лице — все до единой. Он пытался улыбаться, когда говорил со мной, и знаете, дедушка, кого он мне напомнил? Того уродца, что вы подарили мне в детстве, мы еще кололи орешки между его носом и подбородком.
И Юберта, глаза которой еще были мокрыми от слез, попыталась изобразить комичную мимику чеканщика, но папаша Горемыка даже не улыбнулся, продолжая осыпать поцелуями ясный лоб и белокурые волосы внучки, находившиеся на уровне его губ.
— Послушай, Беляночка, — произнес рыбак мягким, но серьезным тоном, — я не желаю снова тебя попрекать, а хочу л ишь предостеречь от тебя самой: ты любишь посмеяться и забавы привлекают тебя, как наживка — живца. В этом нет ничего дурного, девочка. Знаешь, твоя бедная бабушка, к примеру, распевала с утра до вечера, как жаворонок. Каждые десять дней она ходила в Шенвьер на танцы. Так вот, Бог может сегодня подтвердить, что она никогда не роняла своей чести. Но, видишь ли, Беляночка, теперь пошли другие времена! Мы, крестьяне, жили в ту пору одной семьей, и люди сурово осудили бы негодяя, опозорившего девушку. А нынче молоденькие девушки водятся с этими парижанами без роду и племени. Голавли, лещи, лини и карпы и то ведут себя осторожнее. Они плавают стаями и не путаются с окунями да щуками, ведь те живо их проглотят. Поступай как они, Юберта. Конечно, скучно жить со стариком, ведь он вечно говорит только о том, чего давно нет, и о людях, которые давно умерли; тяжко работать целый день, терпеть ветер, стужу и сырость — я понимаю, Беляночка, может быть, это тебе в тягость. Что ж, — продолжал старик, — надо бы найти тебе хорошего парня и сыграть свадьбу. Я надеялся выдать тебя за кого-нибудь из наших, из рыбаков, и уступить вам обоим все здешние рыбные места. А они здесь хороши, ничего не скажешь, и если знаешь, как правильно установить вентеря, если у тебя руки, а не крюки, сгребающие со дна водоросли, то еще вполне можно рассчитывать на прекрасный улов. Но мастера нашего дела теперь трудно сыскать, рыбаки исчезают, как и все остальное: леса, поля и луга. Сегодня парижане скупают все, и мне ясно, что порядочный парень не решается работать на воде, когда на берегу такой шум и гам день и ночь.
