Но оставался еще один вопрос, и Матроне пришлось призвать па помощь все свое самообладание, чтобы задать его.
— Джозефипа Фоллоп знала об этом деле? Девушка ответила сразу, уверенно, но с некоторым удивлением:
— О нет, Матрона! Во всяком случае, я так думаю. Пирс поклялась мне, что ни одной душе об этом не скажет, и она не особенно дружила с Фоллон. Я уверена, она ничего не рассказывала Фоллон.
— Да, — сказала Матрона, — я тоже думаю, что она не рассказывала.
Она осторожно приподняла голову Дейкерс и поправила ей подушки.
— А теперь я хочу, чтобы вы попробовали уснуть. Когда вы проснетесь, вам будет намного лучше. И постарайтесь ни о чем не думать.
Девушка расслабилась. Она улыбнулась Матроне и, протянув руку, быстрым и робким жестом погладила ее по щеке. Затем откинулась на подушки, как будто решила спать. Значит, все в порядке. Но так и должно было быть. У Матроны это всегда получалось. Как легко и просто было оказать помощь советом и успокоением, зная, с каким словом обратиться к тому или иному человеку! Она могла бы быть женой викария во времена Виктории, могла бы наблюдать за раздачей супа беднякам. Каждому по его потребностям. В больнице это происходило каждый день. Бодрый профессиональный голос палатной сетры: «А вот и Матрона пришла проведать вас, миссис Кокс. Боюсь, сегодня миссис Кокс не очень хорошо себя чувствует, Матрона». Усталое, измученное страданиями лицо больной храбро улыбается ей с подушек, рот кривится от усилия произвести более приятное и спокойное впечатление. Сестры идут к ней со своими проблемами, постоянными неразрешимыми проблемами в работе и между собой. «Ну, теперь вы немного успокоились, сестра?» — «Да, благодарю вас, Матрона, мне стало гораздо легче». Секретарь комитета управления больницей, отчаянно надоедающий ей своей нерешительностью: «Я чувствовал бы себя увереннее, Матрона, если бы мы могли с вами обсудить эту проблему».
Еще бы! Всем не терпелось перекинуться с ней хотя бы одним словом по поводу своих проблем. И все они уходили от нее ободренные и решительно настроенные. Услышать слова успокоения, которые скажет наша Матрона. Казалось, вся ее работа заключалась в самонадеянно отнятом ею у Бога праве прощать и успокаивать. И насколько же легче было давать и принимать это бледноватое молоко человеческой доброты, чем ядовитую правду. Она иногда представляла себе тупое непонимание и возмущение, с которым они восприняли бы ее личное кредо: «Мне нечего вам предложить. Я никак не могу помочь. Мы все одиноки, с момента рождения до самой смерти. Наше настоящее и будущее идет от нашего прошлого. Мы вынуждены жить наедине с самими собой до самого конца. Если вы хотите спасения, посмотрите в глубь себя. Больше обращаться не к кому».
