Позади своих матерей бежало не меньше дюжины полосатых поросят.
— Слишком молоды! — кричала Аш и ползла по снегу, опираясь руками и коленями. — Их не следовало еще рожать. Еще не время. Сейчас зима; они умрут; вы их родили не вовремя! Забирайте их назад.
Снег падал с ветвей на снег, покрывающий заросли вереска, белыми ободами покрывал стволы деревьев. Кабаны двигались медленно, методически, игнорируя Аш. Она уселась в снег, все еще на коленях. Маленькие полосатые поросята, размером со свежевыпеченный хлеб, топали мимо нее, своими закрученными хвостиками сбивая снег, их точеные копытца нарушали белизну.
— Они умрут! Они умрут!
Птица с красной грудью слетела вниз, приземлилась рядом с самым большим следом передней лапы свиноматки. Та немедленно унюхала малиновку. И развернула голову, чтобы порыть корни под снегом. Малиновка клювиком начала выискивать червей.
Поросята устремились вперед, в обгон стада, в белый лес.
— Они умрут!
У Аш перехватило горло. Она жалобно зарыдала, чувствуя, как двигаются мышцы горла, а глаза сухи и слез нет; почувствовала под собой твердый набитый брезент тюфяка.
Сальная свеча догорела почти до огарка.
Рикард, свернувшись комком, спал на полу поперек палатки .
— Они умрут, — шептала Аш, глядя на полосатые оранжево-коричневые ягодицы, на переступающие копытца, на карие глаза, обрамленные изящными длинными-длинными ресницами. Она потянула носом — пахнет ли кровью или калом.
— Я его не убивала!
«Просто был выкидыш. Меня били, и я скинула».
Глаза ее были сухи. Если и были рыдания, то на слезы она была не способна. Снова напомнили о себе боль и холод и физический дискомфорт.
Чей-то голос сказал:
— Подружись с робким лютым диким кабаном.
Аш откинулась на шкуры и меха.
— Дерьмо. Господь послал мне кошмар, Годфри. Мои руки…
Она напряглась, чтобы рассмотреть свои руки при тусклом свете. Ей было не видно, запачканы ли у нее пальцы чем-нибудь. Она осторожно поднесла их к носу, понюхала.
— Почему Ему нужно, чтобы я видела мертвых младенцев?
— Не знаю, дитя. Ты, видимо, самонадеянно полагаешь, что Он возьмет на себя труд потревожить твой сон.
— Ты встревожен, я слышу, — Аш нахмурилась. Она огляделась, почти в темноте, но священника не увидела.
— Я обеспокоен.
— Годфри?
— Я мертв, дитя.
— Ты мертв, Годфри?
— Кабаны — это сон, дитя. А я мертв.
Тогда почему разговариваешь со мной?
Той частью своего сознания, которое слушает, той частью души, которой она всегда пользовалась для общения с Голосом, она ощутила какое-то тепло. Удовольствие, может быть. И потом снова послышался голос:
