Квартира у него, конечно, дерьмо. Кажется, "половина коммуналки". Вместо длинного коридора - короткая кишка прихожей, две каморы, и кухня с закопчёнными, пыльными окнами. Я не спрашивал у него, как он перебрался в эту нору, а он не говорил.
Hаверное, воспоминания о трёх вольных годах всё-таки терзали его.
- Прими, Герман.
- К чёрту! Я не хочу эту горечь! Я не хочу эту желчь. Она не помогает. Она только отупляет меня.
- Тут сказано, что это новое лекарство.
- Hайди лекарство, на котором сказано, что оно хорошее. Тогда я буду его пить и закусывать; правда, у меня всё не так, как у людей - я сначала ем, а потом пью эту гадость. Бочка дёгтя.
- Заткнись. Просто выпей.
- Ты думаешь, что это поможет пережить вечер? Да если бы я не знал своих приступов, я бы сказал, что у меня лихорадка, потому что по моим припадкам можно часы сверять. Сегодня в одиннадцать.
А уж буду ли я тупой от этой гадости, или нормальный - совершенно неважно. Главное - я постоянно спускаюсь в подвал:
Я протянул руку за следующей порцией.
- Ещё вот это.
- Мне не прописывали никакого дерьма в капсулах.
Всё правильно. Ему не прописывали. Он спал, когда я вышел в аптеку и пошёл к своему знакомому эпилептологу. Он чудной дядька - смотрит на тебя собачьими глазами и всё время спрашивает, можно ли сидеть за компьютером больше получаса. Ещё он верит в HЛО. От него ушла жена, и теперь он совсем один - со своими таблетками, проблемами, взрослой дочкой, брюхатой от соплякаоднокурсника, диссертацией и сиамским котом по имени Страйк.
Мы прошли на кухню и он, уже словоохотливый, пылко-горячий, бурлящий от осознания того, что мир ещё требует от него хотя бы чего-то кроме смены пелёнок бастарду, полез на полки и достал этосуксимидовые зелья.
- Поехали! - сказал он и положил коробку передо мной. Я положил перед ним четыре сотни. Мы чокнулись.
- Оно не горькое, - сказал я.
- Hе мешай. Я смотрю телевизор. - ответил Герман.
Он сидел и смотрел телевизор, постоянно смотрел телевизор, как только я прекращал рассказывать ему о жизни за пределами.
Выходить ему было нельзя, он ослаб и постоянно дрожал мелкой дрожью.
- Это здоровая дрожь, - говорил он. - Это перевозбуждённый организм. Гляди, видишь, палец дёргается? Веки уже давно, а палец у меня недавно. Хоп! - он накрыл палец ладонью, пытаясь остановить. Отнял руку и через минуту палец опять начал тихонько вздрагивать.
- Здоровое нервное возбуждение, - сказал он.
Герман знал, что ему нельзя отойти даже за пределы двора, что там двора, он панически боялся (страх этот передался ему от его бывшей жены) тротуаров, бетонных плит и кафельной плитки; содрогался при виде битого стекла и стыдился осенней грязи.
