Билли достиг своего хозяина. Созданье возвышалось над ним, изодранное в лохмотья, длинное и тонкое, но жаждущее власти. Клив не знал, как и почему мальчик шел туда, и он боялся за безопасность Билли изо всех сил, но страх за собственную безопасность приковал его к койке. В тот момент он осознал, что никогда никого не любил, ни мужчину, ни женщину, так сильно, чтобы последовать за ними в тень этой тени. Мысль родила ужасное чувство одиночества, и в то же время он знал, что ни один увидевший, как он идет к своему проклятию, не сделает и шага, чтобы оттащить его от края. И он, и мальчик – оба они потерянные души.
Теперь повелитель Билли поднимал свою разбухшую голову, и беспрерывный ветер с тех голубых улиц вдувал в его лошадиную гриву яростную жизнь. И с ветром прилетали те самые голоса, что Клив слышал и прежде – всхлипы сумасшедших детей, нечто среднее между слезами и воем. Будто подбодренное этими голосами, существо потянулось к Билли и схватило его, мальчик подернулся дымкой. Билли не боролся с объятиями, а скорее отвечал на них. Клив, не в силах наблюдать эту ужасную близость, зажмурил глаза, и когда – секунды или минуты спустя? – опять открыл их, объятия, казалось, кончились.
Существо разгоняло ветром, оно дробилось на части, куски шелушащегося тела летали по улицам, словно мусор, гонимый воздушными порывами. И это будто дало сигнал, рассыпалась вся сцена, улицы и дома были уже поглощены пылью, удалялись. И еще до того, как последние лоскуты тени пропали из поля зрения, город исчез. Клив обрадовался его исчезновению. Реальность, какой бы мрачной ни была, предпочтительней такой опустошенности. Крашеная стена, кирпич за кирпичом, проявлялась вновь, Билли, освобожденный из объятий хозяина, снова был втиснут в прочную геометрию камеры, стоял и глядел на свет в окне.
Клив той ночью опять не спал. А правда, размышлял он, лежа на своем несминаемом матрасе и глядя вверх, откуда нависали сталактиты краски, застывшей на потолке, сможет ли он когда-нибудь обрести утерянную безопасность во снах.
* * *
Солнечный свет обладал истинным артистизмом. Он светился и блистал, подобно всякому продавцу мишуры, страстно желая ослепить и сбить с толку. Но под сверкающей поверхностью, которую он освещал, было иное, то, что солнечный свет – вечный забавник для толпы – думал утаить. Оно было отвратительным, ужасающим и безнадежным. Ослепленное зрелищем большинство даже мельком никогда это не видело. Но Клив знал теперь и что такое бессолнечность, даже прочувствовал в сновидениях, и хотя оплакивал потерю своего неведения, он также знал, что не сможет вернуться вспять, в зал, где стоят зеркала света.
