— Я в твои годы, — говорит, — ратью уже руководил. Великое княжение владимирское добывали!
— У суздальских князей? — уточняет сын.
— У них. И женился потом на матери твоей. И вот — ты. А в Орду ездил еще поранее того! С батькой Олексеем! — И замолкает Дмитрий. Не ведает, что прибавить. Батьку Олексея в ту пору держали в затворе, в Киеве, чуть что и не уморили той поры! А ведь и с владыкой Олексеем ездили в Орду! Было!
— Не робей тамо! — повторяет. — В седле татарском сидишь, откидывайся назад, так легше! На охоту там будешь ездить с ханом, да и самому… Нет, сын, я не великий воин! Воин — Боброк! Да и он ноне плох, бают, болесть у ево долгая…
— Не то бы он и хана Тохтамыша разбил? — прошает Василий.
— Нет! — усмехаясь, горько говорит Дмитрий. — Нет! И ему не разбить! Силы там — что черна ворона! По то и едешь в Орду! Великое княжение нам ся терять не след!
— Ты ведь рубился на Дону! — упрямо, с ревнивым упреком повторяет сын. (Похвала сына невольно приятна Дмитрию.)
— Не я один! — отвечает.
— Все одно! — супится сын. Ему надобно, чтобы его отец был героем.
И, неволею подчиняясь сыну, Дмитрий досказывает:
— Будет срок, разобьем с тобою и этого хана!
— И даней не будем давать!
— И даней не будем давать! — эхом отвечает отец, и сам думает: сумеешь ли ты, отрок, принять груз на свои плеча? Не уронишь ли?
В этот час, краткий час прозрения, понимает Дмитрий, что власть — прежде всего долг и великая мера ответственности перед всею землей и перед всем языком русским. Смутно чует, что и он далеко не всегда был на должной сану своему высоте и в делах, и в думе, и в распорядке княжеском. Как-то ты, сын, будешь править без такого наставника, коим был покойный владыка Олексей!
Он, вопрошая, взглядывает в лицо Василию, и тот понимающе кивает головой:
— Игумен Сергий будет сей час! Он уже выходил из монастыря, а от коня отрекся.
— Пеш ходит! — кивает головою отец. И уже не думает, слушает. Кажется, эта суетня, какая-то новая, внизу, на сенях, означает приход преподобного.
Василий вприпрыжку убегает встречать маковецкого игумена, а Дмитрий медленно осеняет себя крестным знамением, заранее каясь в проявленной слабости и мрачных мыслях нынешних, ибо уныние такожде, как и гордыня, грех, непристойный христианину.
«Отче! — просит он пустоту, глядя на икону в мерцающем жемчужном окладе. — Отче! Прости и укрепи! Что бы я делал и без тебя тоже, святой муж, среди соблазнов и страстей света сего! Без тебя с Федором!» — поправляет себя князь, еще раз с горем понимая, что прощенный и приближенный им Пимен никак не может заменить Олексея на престоле духовного владыки Руси.
