Пожалуй, то было счастливейшее мое мгновение. С точки зрения грубой техничности и прискорбно неприкрытого ведения счета, что сопутствуют подобным делам, мы впоследствии не раз вполне превзошли себя, но тогда была свежесть, невосполнимая, неповторимая новизна, от которой все это драгоценно, как — нет, драгоценнее — самой потери девственности. Для любого из нас тот первый акт — обычно причина нервозности, неумелой неловкости и недостижимых высот смущения, какие в достатке имеются лишь в юности; ему никогда не сопутствует физическая завершенность и интеллектуальная утонченность вкуса — способность полностью оценить акт, в котором участвуешь, — качества, приходящие лишь с опытом, и со временем учишься их использовать в различных вариациях, не важно, чем именно они неповторимы.
Я будто сам себя уговариваю. На минуту повисает молчание. Я тянусь к твоей лодыжке, хватаю ее под простыней — ты испуганно поднимаешь взгляд, а в дверь бесцеремонно стучат. Звук идет из моей комнаты. Мы оба смотрим на дверь.
— Да? — говорю я довольно громко.
— Мы уже уходим, — вопит солдатский голос — Лейтенант говорит, вам тоже нужно.
— Одну минуту! — кричу я. И сдергиваю с тебя простыни.
Ты вроде недовольна, поднимаешь колени — натянуть на них ночную рубашку.
— Мы что, идем на рекорд?
— Есть вещи, которые ждать не могут, — Я слегка расстегиваюсь и приближаюсь к тебе.
— Ну, не делай больно… — раздраженно отвечаешь ты.
Больше чем боль, столь внезапное насилие требует времени, как бы решительно оно ни было. Я зарываюсь лицом тебе между ног, окунаюсь в твой острый запах земли и морской соли. Выпускаю полный рот слюнной смазки, затем отстраняюсь и погружаюсь в тебя.
Опять вопль.
Нижний вестибюль; в центральном холле сброшенной бархатной кожей висит мантия лейтенанта — накинута на плечи пустых рыцарских лат, что стоят под стенной розеткой из мечей. Во дворе равнодушно ревут моторы. Лейтенант разговаривает с седым солдатом, у которого шрам на лице и раненые ноги; он опирается на самодельные костыли, почтительно выслушивая указания. Рядом стоят двое наших слуг — смотрят на лейтенанта, затем оборачиваются ко мне.
Лейтенант оглядывает меня с ног до головы.
— Снова перемены, Авель?
— Надеюсь, к лучшему, — отвечаю я, касаясь ширинки, дабы убедиться, что вес вновь в порядке. Не думаю, что лейтенант замечает этот жест.
Она тоже одета иначе: по-прежнему щеголяет в высоких сапогах, но теперь над ними твидовые брюки и жилет поверх плотной зеленой гимнастерки. Куртке из камуфляжа и каске приходится бороться с этим сельским ансамблем за восстановление боевого порядка. На каске зеленая ткань, а поверх нее — темная паутина, черная сетка, тугая и упругая, в этот миг — спада возбуждения, сердцебиения — многозначительная.
