Они замерли и ждали. Шансов выйти живыми из этого боя у них было мало. Немцы вряд ли будут рваться к скирде, но огня не пожалеют, в этом все трое были уверены. Плохо, что мало было патронов – всего по диску на автомат. Однако другого выхода у них не было. Немцы уже повернули от посадки и, охватывая скирду подковой, начали расходиться по полю. Они еще не стреляли, но, видимо, чувствовали, что предстоит схватка, и, подходя к скирде, взяли оружие на изготовку.
– Подпустим ближе? – сказал Тимошкин.
Щербак кивнул головой. Говорить ему было трудно, он казался совсем измученным. У Тимошкина заскребло на душе.
Стало темнеть. В небе над хутором расплылась лимонная желтизна с багряной полосой у самой земли. Синеватые сумерки быстро закрывали даль, на зимнюю равнину опускалась ночь. На снегу, однако, хорошо были видны фигуры всех двенадцати немцев, хотя лица их уже скрадывал мрак. В середине цепь была реже, а на флангах заметно сгущалась, – наверно, крайние побаивались и невольно жались к остальным.
И вот, не замедляя шага, кто-то из них дал первую автоматную очередь. В бочке возле скирды гулко звякнула пуля; срикошетив, она сыпанула снегом, и Тимошкин придвинулся ближе к заснеженному трупу лошади. В десяти шагах, сжав автомат, лежал Иван. Ветер вихрил над ним перемешанную с мякиной снежную пыль.
Немцы ударили из автоматов. Очереди гулко затрещали в вечерней тишине, пули беспощадно секли скирду. Соломенная труха густо запорошила с подветренной стороны нетронутый снежный наст. Тимошкин прижался головой к лошадиному брюху и напряженно ждал, когда хоть немного ослабеет этот первый огневой напор.
Но он ослабел не скоро. И только когда немцы, по-видимому расстреляв первые магазины, начали менять их, стало несколько тише. Тимошкин схватился за автомат – гитлеровцы были совсем близко, длинной изогнутой цепью они охватывали скирду. Одни бежали, другие торопливо шагали с подоткнутыми под ремни полами шинелей, в касках или зимних, с длинными козырьками шапках. Тимошкин взглянул на Ивана, – полный терпеливого ожидания, тот лежал под скирдой.
– Рус, сдавайсь! – донесся с поля далекий, чужой, враждебный голос. Сразу же закричали и другие, и с полминуты еще слышалось:
– Рус, сдавайсь!
– Еван!.. Капут!
– Рус капут! Сдавайсь!
Кто знает почему, не так их огонь, как эти злобные выкрики леденящей тоской захлестнули сердце Тимошкина. Ему показалось, что уже нет выхода, что спастись невозможно, и остается только или умереть, или сдаться в плен. Но ведь сколько они уже насмотрелись и наслышались о плене, – он был для бойцов хуже самой мучительной смерти.
