– Зачем же ты шел, Ваня? – еле переводя дыхание, просипел он.
Щербак хотел приподняться, но только стиснул зубы и, превозмогая боль, тихо сказал:
– Ладно, ничего. Перевяжи как-нибудь...
Одной рукой он прикоснулся к бедру – на ватных штанах возле кармана темнело мокрое пятно, и из рваной дыры торчал окровавленный клок ваты.
Хлопоча возле друга, Тимошкин неосторожно высунулся из овражка, и с хутора снова затрещала очередь. Несколько пуль, ударившись в голый, вылизанный ветром бугор, землей и снегом брызнули в лица бойцов, Тимошкин сплюнул и, пригибаясь, непослушной окоченевшей рукой расстегивал одежду Ивана. Он очень спешил, стараясь сладить с тугими петлями, и его сердце бешено колотилось в груди.
– Блищинский, быстрей! – крикнул Тимошкин писарю, который неуклюже и явно не торопясь выбирался из сугроба в овражке. Наконец он опасливо взобрался на склон.
– Рви рубашку! – крикнул Тимошкин.
Блищинский недоуменно замигал острыми глазками, не понимая, что от него требуется, и тогда Тимошкин, выругавшись, со злостью объяснил ему. Сержант положил автомат, дрожащими руками вытянул из-под шинели край своей нижней рубашки, с треском отодрал от нее полосу снизу. Склонившись над Щербаком, они начали перевязывать его окровавленное бедро. Крови было много, она сочилась и сочилась из раны, заливая одежду, и Тимошкин подумал тогда, что все это добром для них не кончится.
Они перевязали наводчика, хоть и не совсем удачно, так как спешили и очень мерзли руки. Иван, видимо, сильно страдал, но терпел, сжав зубы и затаив в глубине своих всегда серьезных глаз боль и тревогу. Почерневшее, заросшее рыжей щетиной лицо Блищинского было искажено страхом, уголки его губ при виде крови брезгливо морщились.
Надо было спасаться, и теперь спасение Тимошкин видел там, у скирды. Они подхватили Щербака – под мышки и за ноги – и осторожно спустились в овражек. Иван застонал, лицо его вдруг побледнело, но он все же умолк, видимо приготовившись терпеливо выдержать все испытания.
Ступая в глубокие, еще свежие свои следы, они перетащили его на противоположную сторону, – дальше надо было ползти.
8
Это был нескончаемо долгий путь, он отнял у них последние силы.
Неизвестно, сколько времени они ползли, но, когда добрались до скирды, зимнее солнце уже сошло с небосвода. Сквозь разорванные тучи, как подтаявшая льдинка, блестел краешек месяца, а они, мокрые от холодного пота, лежали возле скирды и хрипло, обессиленно дышали. Щербак, видимо, очень страдал. Лицо его сильно осунулось, стало серым, глаза запали, он прикрыл их посиневшими веками и тихо стонал. Тимошкин вытянулся рядом, не в силах уже ползти под застрешек и не в состоянии сладить с бешено бьющимся сердцем. В раненой руке со сползшим бинтом что-то нестерпимо дергало, словно нарывало. Изморенный Блищинский сидел под скирдой и тупо глядел на хутор. Они совершенно не знали, что делать дальше...
