— Ну, давай, дорогая, пошла спать. Нам нужно это отпраздновать.
Полукровка. Шлюха. Она смотрела, как он приближается к ней, на лице его была написана похоть, вот он раскрывает руки, чтобы ее обнять, тянет к ней губы, чтобы задушить ее своими поцелуями, пахнущими бурбоном, — и она ненавидела его в этот момент, ее охватила такая ослепляющая ярость, какую она еще никогда ни к кому не испытывала. Он не может так поступить с ней. Не может.
На столе лежал кривой нож, и, не сознавая, что делает, она схватила его и бросилась на Кэмпа. Она увидела испуг на его лице, но даже застигнутый врасплох, даже пьяный, он отреагировал молниеносно. Он схватил ее за запястье и заломил ей руку за спину. Она вскрикнула скорее от гнева, чем от боли; она боролась с ним, пинала его ногами, молотила кулаком свободной руки, и никто из них двоих не понял, как все это случилось. Все произошло в одно мгновение.
Она почувствовала острую боль на своей щеке, боль пронзила ее от виска к губам, и она отшатнулась. Нож выпал из руки Кэмпа и звякнул об пол. Он уставился на нее, бледный от ужаса и потрясения, а она почувствовала, как кровь сочится по ее лицу. Она ощущала ее вкус на раскрытых губах.
— Боже мой, — прошептал Кэмп. — Боже мой, Конни, что я наделал!
Он схватил полотенце, висевшее рядом с умывальником, с грохотом опрокинув кувшин с водой. А она смотрела на него остекленевшим взглядом. Он попытался прижать полотенце к ее ране, но она отстранила от него свое лицо.
— Конни…
Она никогда не забудет его взгляд — потрясенный, извиняющийся, неверящий. Но она не забудет и те слова, которые он ей сказал в этот вечер. И никогда не простит его.
Она повернулась и ушла из комнаты, ушла из таверны, ушла из его жизни.
Обзорная площадка была пуста. Горы по обеим сторонам походили на окутанные туманом огромные аморфные призраки. А ветер казался Энджел холодной влажной ладонью на ее лице. Мелкий моросящий дождь намочил ее волосы и кожу, на ее ресницах от дождя появлялись крошечные капельки, которые мешали ей ясно видеть. Она замерзла и была рассержена.
Она злилась на себя за то, что спросила, и злилась на него за то, что он ей ответил. Она злилась на незнакомую женщину, которая одним распутным, похотливым актом с никчемным, трусливым бандитом ввергла ее в нищету. Но больше всего она была зла на ребенка, каким она была, на эту неразумную, с затуманенным взором часть ее личности, которая упрямо цеплялась за ее подол, с какой бы силой она ни пыталась ее стряхнуть, и которая позволила ей мечтать, что ответы на ее вопросы могут быть другими.
