Сейчас было сухо, и Стекляшкин все же вышел из машины, под благовидным предлогом, что мост кажется подозрительным. Подозрительным он был, тут спору нет, но Ревмира с Хипоней остались в нагретой машине, а Стекляшкин с наслаждением постоял по колено в ледяной воде и напился ее — такой холодной, что ломило зубы, а ног он почти и не чувствовал.
Стекляшкин умылся, полил водой раскаленный затылок под аккомпанемент воплей и стонов и был тут же обвинен в зверином эгоизме и в скотском отношении к жене.
— Иди да умойся! — пожал Стекляшкин плечами, с удивлением чувствуя, что почти готов взорваться, заорать, наговорить, накричать гадостей. Он отнес это за счет усталости, жары, долгой дороги… но ведь была она, готовность! Была… А еще утром ее не было. И всю жизнь не было. Всегда Стекляшкин кротко сносил любые заходы супруги. Может, это так Хипоня действует?!
Надрывая мотор, машина ползла вверх, когда на дорогу вышли трое. Мужик с темно-смуглым лицом, сухим и умным; женщина примерно тех же лет — под пятьдесят, приземистая, крепкая; совсем молодой парень. У всех трех были корзины, рюкзаки. Мужик улыбался, помахал рукой машине, как это делают на трассе.
— Володя, ты в своем уме?! — завелась вполголоса Ревмира, — ну куда ты их посадишь?!
— В своем! — тихо рявкнул Володя, махая в ответ — мол, встану уже наверху.
Как все домашние тираны, Ревмира терялась даже от тени сопротивления. Что это сегодня с ним, с Володей?! А-аа!! Кажется она знает, как надо привести мужа опять в послушное, спокойное состояние! Она этим займется вечером. А то и непонятно даже, — неужто ее всегда ручной Вовочка что-то замышляет? Или неужто с ним что-то происходит нехорошее?!
Стекляшкин тем временем остановил машину, сунул в рот сигарету «L&M» (куплено и одобрено Ревмирой), полуобернулся к жене:
— Здесь принято подбирать. Ты же не хочешь восстановить против себя деревню?
— Да куда же мы посадим…
— Вот мы им и покажем, что некуда, — пожал плечами Стекляшкин.
Ревмира окончательно примолкла. Да, с Володей что-то происходит! На десятки верст было видно с высоты перевала, и вид был только на одно — на горы. Во все стороны расходились огромные волны, покрытые густой чащобой. Большую часть пути небо уже выцвело от жара, стало тусклым и серым от пыли. Здесь, над горами, небо стояло таким же, как ранним утром, до жары: темно-голубым в зените, расплавленная синь около солнца, бирюзовым, прозрачным — у линии горизонта. И было тихо, очень-очень тихо. Только ветер тихонечко шумел, даже скорее шуршал, проходя узкими полосами.
