Ладонь у Татьяны влажная и холодная. Для женщины, пожалуй, достаточно твёрдая. Особенно если учесть, что женщина эта шпалы не таскает. Значит, ещё одно подтверждение воли, чистоты и самостоятельности. Пожалуй, я неправильно себя веду. Этой женщине следует внушать не то, чем она и так обладает, а напротив, то, чего она не имеет. Мягкосердечие, податливость…
Неожиданно пальцы Татьяны начинают волноваться. По ним словно проходит электрический ток. Они вторгаются в мою ладонь, подавляя её тепло своим холодом. С Татьяной что-то происходит. Неужели я победил? Проникаюсь её тревогой, отчего меня уже почти трясёт. Она больше ничего не говорит, но смысл её молчания вдруг становится мне понятен, как услышанная фраза. В нём содержится только одно — священная тайна нашего разделения упоительнее для неё, чем пылающая чувственность нашей близости. И всё-таки…
— Подожди, я выключу свет, — говорит Татьяна и встаёт со стула. Где-то стучит её сердце. Совсем рядом. Стараюсь услышать его биение. Нет, тишина и только тишина окружает меня со всех сторон. И непроницаемый мрак комнаты.
Как жаль, что ничего этого не было. Не было… Только одна реальность связала нас одним узлом: ночь, фотография на столе и я, бессонный и зачарованный ею. Нет никакой Татьяны, да и наверно не могло быть вообще.
Река шумит, полоща своим подолом по песчаной отмели. К маленькой пристани «Мезень» подошёл утренний паром. Откуда он взялся? Может за эту ночь что-то поменялось и в жизни реки? Уже скинут трап, и только один пассажир покидает утлый мосток переправы — молодая женщина с этюдником на плече. Я смотрю на неё и вдруг понимаю, что фотография что-то от меня скрыла. Я смотрю ей вслед, а паром увозит меня на другой берег. У реки всегда два берега: тот, на котором тебя уже нет, и тот, с которого за тобой приходит дымный пароходик с облупившейся по бортам краской и трескучим беспокойством замасленного трюма. Два берега. Несовпадаемость…
На товарной станции сигналили локомотивы. Дымный простор распахнулся над фабричной Москвой. Над ее трубами и цехами из бурого кирпича, разбуженными переулками и над разлетом железнодорожных путей. Утро начиналось на городских окраинах. Оттуда оно вступало во владение этим беспокойным городом.
Игорь открыл глаза. Над ним висела холодная белизна больничной палаты. Все было белым. И круглый плафон под потолком, и стены, и кровати, и двери, и даже закрашенные в полстекла окна. Все было белым. Сейчас придет медсестра. Как обычно. Со взведенным, как карабин, шприцем. С его обнаженной иглой. Двадцать кубиков пенициллина. Через четыре часа еще двадцать кубиков пенициллина, потом еще заряд через четыре часа. Колют почему-то в ноги. Может, потому, что при отбитых почках в задницу колоть нельзя? Врачебные тонкости. В задницу или рядом. Очень тонкая наука — медицина. Здесь то и дело нашептывают это словечко — «оперироваться». Тоже, как взведенный карабин. «Оперироваться»! Значит, все: одну почку оттяпают. Правую, ту, по которой били ногами. Какого черта он полез драться! теперь вот лежи и слушай, когда подстрелят тебя этим словом — «оперироваться».
