Хлесть! — мне притырили в ухо. Зазевался. Я ответил с левши — огребай и ты! Хорошо залимонил, он зажался.
Вообще-то, наверное, со стороны на все это смотреть было здорово интересно, не хуже, чем какое кино: «В старом Чикаго» — ох там братья хлещутся во время пожара! — нам лишь маленького пожарника не хватает: полутемнота тоже, и будто горит экран, а на нем танцы-манцы всякие под сладкую музыку, а мы, трое, знай пластаемся, как со вшивыми гвардейцами кардинала!
Шагай вперед смелее...
Бэмс одному! Правда, наугад, по-вятски.
Мой верный конь Малыш...
Бэмс — мне.
Туда, где день яснее...
Бэмс — бэмс!
Где ви'на всех краснее, красотки всех милее — вперед, в Париж!
Бэмс — бэмс. Бэмс — бэмс. Бэмс-бэмс-бэмс!
На Москву! Хох!
От Москвы: ох!
Сдох?
Колем мы здорово,
Рубим отчаянно —
Внуки Суворова,
Дети Чапаева! —
вспомнил я еще с плаката, какой появился в самом начале войны.
Где должен быть командир?
Впереди, на лихом коне!
И нечего табуретки ломать!
В проходы, в середину зала улепетывала с передних рядов малышня. Кто-то взревел прямо на все кино — сшибли, что ли, или случайно, рикошетом зацепили, или просто с перепугу?
Шум-гам, даже музыку из картины перекрыл устрашающий голос Мамая:
— Убери мойку, гнида! Вот оно!
Началось!
Я рванулся и что было силы отшвырнул того, который стоял прямо перед Мамаем. Ударить как следует я просто бы не успел, разглядеть — кто? — и то не успел; да, ударив, мог бы только и навредить Мамаю: все равно, гад, мог бы успеть писануть бритвой. Пошло, наконец, дело нешуточное. Где там Манодя со шпалером?
В зале вдруг врубили полный свет.
По обоим проходам в нашу сторону пробивались контролерши во главе с самим одноногим заведующим.
А от входных дверей к нам направлялся Калашников.
Вся шпана моментально бросилась врассыпную, кто куда, как тараканы. Двое, я видел, шмыгнули под ряды, под сиденья, прямо кому-то под ноги. Почему-то исчез и Мамай. Только мы с Манодей оставались где были: он на сцене, я перед сценой, даже и не подумав смываться. Зачем? Справедливость была на нашей стороне.
К первому ряду подошел Калашников и сказал:
— Ну-ка слезай, артист! Пройдемте-ка оба. Пройдемте, пройдемте... — Потом, видно, признал меня, мы ведь с ним почти что соседи, и добавил: — Вот уж от тебя-то не ожидал. Ты-то зачем в такие дрянные дела лезешь?
Очень я люблю слушать всякие их морали! Я отвернулся и ответил:
— Надо.
— Думать надо, — таким же самым тоном произнес Калашников и тоже отвернулся — к толпе ротозеев, которая уже вокруг нас собралась. — Ну, а кто тут еще был, кто-нибудь видел? Так-таки и никто? Никто не видел?
