Но Рафаэль уже снова обрел свою привычную развязность.
— Мы говорили о моем пребывании в Гонконге. Ты удивлен этим? Ну, хорошо, дорогой мой, но вот что меня удивляет: как это ты не догадался тотчас о причине? Хотя бы случайно, о старом Барбару? Ты должен был сейчас же узнать его фабричную марку. Ты помнишь то время, когда мы разъехались? Он тогда заставил меня держать экзамен на степень доктора. Гы, может быть, не знаешь, что я достиг этого и успешно?
— Я знал об этом. Даже написал тебе, чтобы тебя поздравить.
— И я тебе не ответил? Очень возможно. Нет ничего удивительного — в том приступе отчаяния, в каком я тогда находился… Пойми же, что, презрев данное слово, он не преминул найти недостаточным это новое доказательство моей доброй воли.
— Недостаточным? — сказал я, почувствовав оскорбление Моего университетского самолюбия. Что же ему еще надо было?
Нет звания более уважаемого даже за границей, чем доктор историко-филологических наук.
— Говорят. Во всяком случае, он был иного мнения. Ему надо было еще чего-то, более высокого. Да и к тому же, ведь Париж слишком близко от Лиона, не так ли? Он вбил себе в голову, что единственное средство разъединить меня с Аннет — это удалить меня вовсе. И знаешь, что он изобрел? Тонкий, черт возьми! Двадцать тысяч километров! Ужасный климат! Ах! Старый разбойник, когда я думаю об этом!..
— Рафаэль, — сказал я, растроганный, — успокойся, умоляю тебя. — Теперь ведь все равно, теперь, когда ты восторжествовал, когда…
— Да, я восторжествовал, это несомненно. Но, по правде говоря, не по его вине. И не хочешь же ты, однако, чтобы я был ему еще и признателен…
— Я этого не хочу. Однако ты ведь утверждаешь, что обязан своим счастьем именно твоему пребыванию в Тонкине. Следовательно…
Он посмотрел на меня, поднял плечи, улыбнулся.
— Зависит, с какой точки зрения посмотреть на это. В конечном итоге ты, без сомненья, прав. Не надо слишком увлекаться.
— Ни к чему, — сказал я энергично. — Я не помню, чтобы я сам хотя бы раз рассердился. Ты можешь теперь упрекать меня, что я ни в чем не преуспел.
Он взял меня за руку. Улыбнулся той обольстительной улыбкой, которую я знал только у него.
— Бедный мой Гаспар! Полно! Полно! Теперь настала и моя очередь тебя пожурить. Никаких препирательств! Доверие и доверие, черт возьми! Ведь, кажется, мне в этом нельзя отказать, не так ли? Ты можешь быть уверен, что с сегодняшнего дня вся твоя жизнь изменится. Я полагаю, тебе будет не трудно снова, в случае надобности, предаться наукам по истории искусства, к которым, я знаю, у тебя были такие способности?
