Мы провели в лагере целую неделю. Говорили исключительно на латышском. Семь дней поднимались в пять утра, маршировали по плацу, разбирали и собирали оружие, учились делать бомбы, совершали марш-броски в полной боевой выкладке. А после обеда приходило время политическим дискуссиям, песням и народным танцам. И хотя такой атлет, как Карлис, мог без труда выдерживать столь напряженный график, я понимал, что он с нетерпением ждет возвращения в Провиденс и академию дзюдо, где он работал инструктором.
Прогудел рог, и мы пошли на обед. Поели плотно, за целый день нагуляли аппетит, а потом пили кофе, пока не появились женщины и девушки из группы поддержки. На последний вечер программа намечала танцы у костра и дополнительные утехи, которым могли предаваться парочки.
Но Карлис после ужина погрустнел еще больше.
— Я пойду в палатку.
— Не останешься на танцы?
— Сегодня нет.
— Девушки одна другой краше.
— Знаю. Но у меня щемит сердце, когда я смотрю на них. Латышки — самые прекрасные женщины в мире, и от одного их вида у меня рвется душа, — он понизил голос до шепота. — Если хочешь провести вечер в их компании, я тебя винить не буду. Но у меня в рюкзаке есть две бутылки французского коньяка. Я берег их всю неделю, и одна, если захочешь, твоя.
Девушки, действительно, были одна другой краше, но в большинстве своем в лагерь приехали жены и невесты, которые не выказывали особого рвения в поисках новых кавалеров. Да и неделя тяжелой физической нагрузки давала о себе знать. И я вдруг понял, что выпить бутылку хорошего коньяка куда приятнее, чем танцевать у костра до упаду. Поделился своими мыслями с Карлисом, и вдвоем мы направились к нашей палатке.
Он вытащил из рюкзака две бутылки, одну протянул мне. Стаканов не было, но мы без них обошлись. Открыли бутылки, произнесли тост на латышском за скорейшее освобождение Латвии от советского ига и выпили прямо из горла.
Серьезный разговор начался, когда большая половина содержимого бутылок перекочевала в наши желудки. По небу плыла почти полная луна, мы пили французский коньяк и слушали радостные крики, доносившиеся от костра. Карлис, однако, все глубже впадал в депрессию.
Во мне есть что-то от хамелеона. Останься я у костра, сейчас радовался бы со всеми. А вот сидя рядом с Карлисом, отдавая должное его коньяку, тоже начал грустить. Даже вытащил из кармана карандашный рисунок моего сына Тодора и показал Карлису.
— Мой сын, — объявил я. — Красавчик, не правда ли?
