Так проходили месяцы. Никакого известия, ни одного поклона не было послано Долорес. Она не знала, жив ли еще Олимпио, но уповала на Деву Марию.
— Злосчастная война, — сказала она про себя, когда старая хранительница серебра исчезла в здании замка, — скорей бы ей конец! Это вечное кровопролитие, эти убийства и борьба за победу и честь! Если б это касалось меня, если б я была королевой, то протянула бы руку сыну дона Карлоса и через бракосочетание положила бы конец ужасной междоусобной войне! Но, Долорес, и ты бы это сделала? Если ты отдашь свою руку сыну инфанта, тогда ведь ты должна будешь отказать милому Олимпио и, таким образом, будет ли хорошо молодой королеве? Она будет по-прежнему любить другого. О Матерь Божия, сколько же горя и борьбы на земле!
Долорес, стройная, черноглазая девушка, лицо которой прежде было таким цветущим, а теперь от тоски побледнело, села на старый резной стул возле убранного цветами окна и взяла работу, чтобы разогнать мучительные мысли; она была образцом милого, невинного существа. Черты лица дочери смотрителя выражали уныние, в ее глазах чудились прекрасные качества ее сердца: верность, преданность и смирение, но их освящала любовь, пылавшая в ней.
Она сидела у маленького окна комнаты и пела народную песню. Голос ее был нежен и прекрасен, когда она пела. Работа спорилась в ее руках.
— Так я и думал! Она уже опять сидит, поет и томится печалью о знатном господине, что перешел к жалким изменникам, которых земля зря носит! — раздался вдруг сердитый, резкий голос, внезапно прервавший песню.
Долорес испуганно оглянулась… В дверях стоял отец, держа в руке большую связку ключей.
— Как мне тяжело, лишь только я подумаю, что из тебя вышло, — продолжал он, — я всегда молчал и ни на что не обращал внимания. Но люди меня уже спрашивают, что случилось с Долорес, которую никто не узнает. Что мне им отвечать?
— Не сердись на меня, — сказала Долорес и подошла к отцу, у которого было грозное выражение лица, — ты ведь все знаешь! Сказать тебе, что я сокрушаюсь об Олимпио?
— Не говори мне об изменнике, — вскричал взволнованно старый смотритель, — я ничего не хочу о нем больше слышать, и ты забудь его! Разве я не должен стыдиться, сознавая, что дочь, моя плоть и кровь, сокрушается о карлисте?
— Отец, ты говоришь не то, что думаешь. Я знаю, что ты тоже любишь Олимпио.
— Я любил его, да, Долорес. Я его любил, как своего сына, теперь же он для меня мертв. Нет, еще хуже, чем это! Если бы он был мертв, нам всем было бы лучше.
