— Французы? — не поняла я.
— Некий Александр Дюма, если не ошибаюсь — литератор, уже полтора часа находится во вверенном моему попечению городе у своей землячки, и мой долг — узнать, чем он в настоящую минуту занят, не вызывает ли подозрений, а ежели вызовет, то доставить к себе домой, не выпускать из виду и не позволить ему общаться со своими соотечественниками. Поэтому если не возражаете…
И он протянул мне локоть кренделем.
Я посмотрела на него с подозрением:
«Неужели и этого человека затронула та эпидемия, которую с таким ужасом живописал мне Петр Анатольевич?»
Но тут же отогнала эту мысль. Павел Игнатьевич был человек несгибаемый, романов (тем более французских) не читал, да и французский знал действительно неважно, поэтому в переводчике на самом деле нуждался. А у меня появилась возможность одной из первых в Саратове повидаться с Дюма.
— Павел Игнатьевич, а можно я возьму с собой Шурочку? Она встречалась прежде с этим человеком, — для пущей убедительности немного преувеличила я степень ее знакомство со знаменитым писателем, — и будет нам весьма полезна при встрече.
— Берите вашу Шурочку, хотя, — он шутливо нахмурил брови, — ее европейские знакомства мне и не по душе.
Я тут же послала мальчика за Шурочкой, а сама отправилась с Павлом Игнатьевичем в тот дом, который осчастливил своим присутствием знаменитый француз, в память о чем благодарные саратовцы когда-нибудь повесят на него памятную мраморную или даже бронзовую скрижаль.
И снова я нарушу свое намерение. Потому что «благодарные саратовцы» никакой такой скрижали на тот дом не повесили, поскольку и дом этот снесли через несколько лет после описываемых тетушкой событий, да и о самом визите Дюма в их город очень скоро забыли. Впрочем, судя по всему и сама тетушка написала эти слова в шутку. О чем свидетельствует буквально следующий же абзац:
Кстати об эпидемии: она закончилась, не успев начаться. О Дюма, как справедливо заметил, Петр Анатольевич, говорил весь город, это правда. Говорили в лавках, присутственных местах. на улицах… Целый день. А на следующий день словно забыли о самом его существовании.
Не думаю, что это свойство исключительно моего родного города, скорее это наша национальная черта, а с годами, поездив по миру, я склонна считать ее и вовсе общечеловеческим качеством. Новость — еще вчера потрясающая — сегодня уже всего лишь волнует, а завтра уже становится общим местом, обычным делом и самым заурядным событием. Человек так устроен, что адаптируется с поразительной скоростью к самым невероятным обстоятельствам и именно поэтому, наверное, и выжил на этой планете, не обладая ни исключительной физической силой, ни (да простят меня великие гуманисты) исключительным умом.
