– Из армии самолет пришел с новенькими ручными пулеметами и минометами – подарок ленинградцев. На одном ящике написано: «Лично полковнику Железнову Якову Ивановичу». Член Военного Совета – он присутствовал при разгрузке – сказал, чтобы командование дивизии об этом подарке довело до всего личного состава дивизии, и пусть сами бойцы решают, чем отблагодарить ленинградцев.
Лицо Фомы Сергеевича наконец просветлело, и он крепко пожал руку Ирины Сергеевны.
– А письма?
– Есть. Член Военного Совета сказал, что в каждом ящике лежит по письму от рабочих.
– Пошли! – и Фома Сергеевич схватился было за шинель, но Ирина Сергеевна удержала его.
– Куда? Дождь же. Да и надо доложить комдиву. – Не теряя времени, она тут же крутанула ручку телефона: – Тася. Две двойки. Яков Иванович? Валентинова. Звоню от Фомы Сергеевича. Я только что с аэродрома…
Но тут Фома Сергеевич взял телефонную трубку и досказал все остальное, закончив словами:
– Предлагаю сейчас же поехать с Ириной Сергеевной на склад и там все это распределить по полкам. Согласен? Тогда едем!
Но как только Фома Сергеевич положил трубку, Ирина Сергеевна незамедлительно взяла ее и, укоризненно глядя на комиссара, снова вызвала Железнова:
– Это я, Яков Иванович, Валентинова. Фома Сергеевич никуда ехать не может. У него шинель – хоть выжми. Сейчас я распоряжусь, чтобы ему принесли сухую шинель, и только тогда мы сможем двинуться к вам… – На этих словах Ирина Сергеевна замолчала и лишь односложно отвечала в трубку: «Ясно! Хорошо! Все поняла!..» Потом повернулась к комиссару: – Он сам сюда придет и принесет шинель.
Фома Сергеевич оперся спиной о стенку, задумался, и его лицо снова помрачнело, а лежащие на столике руки сами собой сжались в кулаки.
Ирина Сергеевна тяжело вздохнула, положила еще не согревшуюся ладонь на его руку:
– Такое горе, Фома Сергеевич, я сама пережила. Тяжело. Имеешь семью, любящего мужа – и вдруг одна-одинешенька, как перст. Страшно… И я понимаю, как вам, дорогой, тяжело. Мужайтесь. Прогоним фашистов, найдете дочурку, и она вам многое заполнит…
– Спасибо, милая женщина! – проронил Фома Сергеевич, сжимая в своих горячих ладонях ее руку. И тут же, пряча заблестевшие слезами глаза, отвернулся в угол. – Простите за слабость. Так наболело, что каждое теплое слово берет за душу… Стоит закрыть глаза, как в голову лезут всякие кошмары. То ужас расстрела. Даже слышу ее крик. А то вижу дочурку в руках озверевшего фашиста… И в этот момент меня охватывает такая жгучая ненависть, что, кажется, схватил бы гранаты, – Фома Сергеевич сжал кулаки, – и ринулся бы в самое пекло боя.
