«В том— то и дело, что не могу ответить, -отчаивался Лесков. — Лишь раз во время Остзейского кумпанейства проснулся я в опочивальне барона Фон-Фигина, но тот уже исчез вместе с кораблем „Не тронь меня!“. Так и не знаю, что было в ту ночь, но только после не раз посещала во сне память о чем-то толь величественном, чего уж более никогда в жизни не повторялось». Он опустил лицо в ладони и вконец расхлюпался. «Всю карьеру… галлюцинировал… мечтал предстать… скрежетал по адресу… всех тех мазуриков Орловых… балды Васильчикова… кентавра Сериниссимуса… смазлюшки Ланского… прочих жеребчиков…» Он поднял голову. «Однако, Миша, как же так получилось, что ты не въехал к ней во дворец?»
Земсков некоторое время молча смотрел в окно на залитую луной даль, испещренную бестолочью болот, меж коих, как спящая уж, лежала захудалая речка. Наконец изрек: «Потому и не въехал на жительство, что не ласкался быть, как тогда говорили о фаворитах, „в случае“, а просто дорожил теми свиданиями, на кои всегда мчался, чаще всего скакал в седле как оглашенный. Для меня в те дни весь мир вокруг представал в каком-то новом виде, всякое древо шумело о чем-то непознанном и ежели снег в лицо летел, так будто с неведомых вершин, а ежели солнце озаряло окна, так вроде по мановению моей собственной руки, как будто от щелчка пальцев, все поражало неслыханно, тем паче стук ея каблуков, шелест платья. Короче говоря, Коленька мой дорогой, за те годы восемнадцать раз я был страстно, как мальчишка, влюблен и жадно жаждал, как, быть может, когда-нибудь в песне споют, эту Ея Величество Женщину…»
«Ты все— таки безумец, -прошептал Лесков. — Или Ланцелот, заново рожденный».
Земсков невесело рассмеялся. «Ланцелот, одержимый Гинервой, что правит сама, избавившись от Артура, так, что ли? Между прочим, ты заметил тогда на острове, как ластились к барону Фон-Фигину всякие твари: кони, кошки, голуби, выжлецы и собаки? Вот и меня, как одну из тварей, тянуло к нему, хоть и страшился того, что казалось мужеложской похотью».
«А как же наши влюбленности в курфюрстиночек?» — со вздохом спросил Лесков.
«Ах, друг мой братский, для меня ведь Клаудия была совсем иным ликом любви, — пробормотал Земсков. — Таким иным сей лик и остался наперекор злодейке-судьбе. Екатерина же воплощала всю усладу греха земного. Мы много с ней говорили о сиих предметах».
«Ах так? — удивился Лесков не без толики ядовитости. — Вы, стало быть, не только любодействовали, но и беседовали?»
