Нужно что-то делать…
Пальцы, сжимающие в глубине кармана коробочку с кольцом, разжались. Медленно повернувшись, он вышел из комнаты. Бесшумно закрыл за собой дверь, с трудом подавив желание — хлопнуть этой дверью так, чтобы стены зашатались. Чтобы снова, хоть на короткое мгновение, стать видимым, слышимым, осязаемым… Пусть ничего уже не вернешь, пусть в последний раз.
Сдержался, быстро накинул пальто на плечи, повернул ручку двери. Услышал вдруг у себя за спиной:
— Что, уходишь уже?
Оглянулся. Вспомнил почти сразу эту женщину — да, конечно, мама Ирины. Пожал плечами: что здесь скажешь?
И она ничего не ответила, видимо, согласившись с ним в том, что сказать здесь на самом деле больше нечего.
И эту, вторую дверь, он закрыл совершенно бесшумно. Горькая усмешка исказила лицо: никто ведь не оценит его заботу! Но почти сразу же все мысли отошли на задний план, исчезли, как исчез только что, на его глазах, весь мир для двоих людей — тех, что стояли там, в комнате, возле окна, и держались за руки. И только одна мысль заполонила сознание.
«Боже мой, как она на него смотрела!»
Он не видел, никогда в жизни не видел у нее такого взгляда. Даже тогда, шесть лет назад, когда отношения их только начинались, когда чувства были свежими. Она никогда так на него не смотрела. Он даже не знал, что у женщины может быть такой взгляд. Ни в жизни, ни в фильмах ему еще не доводилось видеть такого. И вот…
Глухая ярость, проснувшись внезапно, заставила его ударить кулаком о бетонную стену подъезда. И снова, и еще раз, пока боль стала невыносимой и он смог наконец сконцентрироваться на ней, на этой боли, благодаря ее за то, что она пришла к нему.
Он вышел из подъезда, стараясь не поднимать глаза, не смотреть больше туда, на это окно, возле которого она совсем недавно еще пригрезилась ему — с книгой с задумчивой улыбкой на лице. Нажал привычно на кнопку сигнализации. Машина пискнула, мигнула зелеными огоньками. Оставалось только сесть за руль и уехать. Поставить точку на последней странице…
Он не знал, сколько времени просидел в машине, откинувшись на спинку сиденья. Может быть, час, а может быть, всего лишь несколько минут. Это было не важно.
Важно было другое: очнувшись, он осознал, что ему нужно делать. Он понял то, что не позволит, ни за что в жизни не позволит никому делать из себя ничтожество. Нелепую невидимку. Посмешище. Не позволит…
В душе не осталось никаких чувств — ни горечи, ни разочарования, ни этой глупой жалости к самому себе — такому несчастному, брошенному, деликатно прикрывающему дверь, чтобы шум не потревожил влюбленных.
