Она вдруг прикоснулась пальцами к его ладони.
— Что-то не так?
Он все еще не решался. Знал заранее, точно уже знал, что расскажет, но начать все-таки не решался.
Она убрала руку, и сразу почувствовался холодок на том месте, где только что были ее пальцы. Смириться с этим было невозможно, не хотелось отпускать это тепло, которое, казалось, могло бы потихоньку пробраться к тому месту, где затаилась совсем уже обледеневшая, но все же еще живая — душа… Могло бы согреть душу. Он даже поверил вдруг в то, что это возможно.
— У меня был друг, который точно так же, как ты, знаешь… Скажет — сделаю, значит — сделает. С самого детства такой настырный был. Как-то поспорил со мной, что Волгу переплывет…
— Переплыл?
— Переплыл. Я же говорю, упрямый… Пришлось покупать ему два ящика шампанского. Проспорил, куда деваться.
— Зачем же ему столько шампанского понадобилось?
— Он жене своей потом ванну из этого шампанского сделал… Знаешь, он ее очень любил. Свою жену.
— А теперь?…
— А теперь его больше нет. Его убили год назад. Год и один день…
Сказал — и ничего не изменилось вокруг. Все те же облака, все то же солнце, тот же ветер. Он сказал — а все осталось по-прежнему. Вот, оказывается, как это бывает…
Впрочем, нет. Кое-что все-таки изменилось.
Ее рука снова накрыла его ладонь, и он слегка сжал тонкие пальцы.
Она тихо спросила:
— Расскажешь?
Он ответил почти спокойно, потому что знал теперь, как это бывает:
— Расскажу…
Он невзлюбил Мишку Лексина с первого взгляда.
Две полные противоположности — задиристый хулиган с жестким ежиком волос на голове и мальчик-поэт с тонкими чертами лица и нежным профилем. Уже тогда Мишка был поэтом, а Никита еще не знал о том, что станет когда-нибудь музыкантом.
Он воображал себя гонщиком, побеждающим на трассе «Формула-1». Или крутым байкером, как двоюродный брат Борька, думая, что байкер — это тоже профессия. Или, если уж не сложится судьба, то по крайней мере дальнобойщиком, как дядя Слава, Борькин отец.
Этот новичок, появившийся в середине второй четверти в классе, сразу показался ему достойным одного лишь презрения. После уроков он обкидал его снежками — чтобы знал свое место. На следующий день подошел на перемене и врезал с такой силой, что у Лексина быстренько под глазом стало фиолетово.
Но этот гадкий и странный Лексин отчего-то не заплакал. И даже виду не подавал, что ему больно. А когда учительница стала спрашивать, кто его ударил, он почему-то не признался. Сказал, что сам ударился. «Хорошо, — занервничала учительница, — тогда скажи, Лексин, о чей кулак ты ударился?» В классе засмеялись. И Лексин тоже отчего-то засмеялся, а потом ответил, что ударился нечаянно о парту. Учительница пожала плечами, отпустила Лексина и приступила к уроку…
