Я ударилась обо что-то висячее спиной, метнулась вбок, присела, и тут она вошла вслед за мною. Нашарила выключатель на стене, лампы дневного света засипели, разгораясь.
Эта часть подвала была холодильник. Вернее, морозильник, в общем, сразу стало понятно, почему эта особа, в отличие от меня, — в шубке. Трубы, сплошь покрывавшие стены и потолок, были белыми от наморози.
Холодильник был забит висевшими на крюках морожеными полутушами в белой марле, безголовые свиные и говяжьи, несколько бараньих, из темной глубины высвечивала целая гроздь фазанов, похожих на разноцветные игрушки. Я уселась на бетонный пол, и меня она не увидела.
Она прошла к дальней стенке, наклонилась над чем-то, что тоже лежало на полу, откинула какое-то белое полотно, захрустевшее от замороженности. Вскинула фотоаппарат, и меня на миг ослепила мощная вспышка. Она подождала, пока «полароид» не выплюнет снимок, поглядела на него, что-то ей не понравилось, она вставила другую кассету, влезла на какой-то ящик, чтобы быть повыше, и нацелилась на лежащее сверху. Я, не дыша, поднялась на ноги, раздвинула туши и, просунув меж них голову, постаралась рассмотреть, что это там такое снимается.
И — задохнулась.
Это была она, та самая. Которая с иномарки. У нее теперь было совершенно каменное, будто высеченное из мрамора лицо. Только глаза утонули в глазницах глубоко и кто-то сердобольно подвязал бинтом челюсть, завязав бинт на макушке совершенно идиотским детским бантиком. Ее даже не раздевали — на красном жилетике и белой кофточке чернели замороженные кристаллики.
Что оглушило меня отчаянно и больно — дикое несовпадение между ее темно-синими сапфировыми серьгами в ушах и таким же кольцом на пальце покойно сложенных рук. Она была уже каменная, а камни — живыми, потому что светились и сияли и будто пошевеливались, пронизанные мерцающим светом ламп.
И совершенно нелепо смотрелся пушок инея, осевший в глазницах и на нервно вырезанных ноздрях. Уголки все еще подкрашенных лиловатой помадой губ были приподняты и застыли тоже нелепо, в странной глумливой улыбке. В ее руки был воткнут оплывший огрызочек тоненькой, почти сгоревшей и погасшей церковной свечки.
Ноги у меня стали ватными, и я пошла подламываться, лампы на потолке покачнулись и полетели куда-то вверх, в виски вонзились невидимые острые когти и рванули мой черепок, разламывая на части.
Бидончик с молоком выпал из моих рук и покатился по бетону, звеня и подпрыгивая. И я стала падать на спину, запрокидываясь, рушась в темную пустоту беспамятства, но еще успела услышать чей-то пронзительный визг, будто кто-то включил дисковую пилу, звук этот сверлил мозг и будто взрывал мою голову изнутри. Но я так и не успела понять, что это мой крик, что так ору я сама…
