Черный «мерседес» лежал колесами кверху, и одно еще вращалось. Стоял резкий бензиновый запах — бак разнесло, бензин вытек, но почему-то не загорелся. Таким мелочам Петер привык не удивляться, ему пришлось насмотреться такого, во что уж точно нельзя было поверить: например, он видел стоящего мертвеца. Снаряд авиапушки попал в мотор, мотор разнесло, а дальше взрывная волна и осколки ворвались в кабину… Ничего там нельзя было разобрать, в кабине, — кто есть кто. Петер отошел от машины, и тут она загорелась. Что-то тлело, тлело — и дотлело до бензина. Вот и все. Приехали.
— Зачем вы подожгли машину? — спросили сзади.
Петер оглянулся. Это был невредимый, хотя и грязный донельзя господин Гуннар Мархель — невредимый, грязный и во гневе.
— Так зачем вы ее подожгли?
— Скажите еще, что и налет я устроил, — сказал Петер, не желая вдруг сдерживаться.
— Я видел: вы подошли к машине, осмотрели ее, отошли — и она загорелась. Что, разве не так?
— Все так, — сказал Петер. — А что?
— Так зачем вы ее подожгли?
— Я не поджигал.
— Вы же сами признались!
— В чем?
— В том, что поджигали!
— Наоборот, я это категорически отрицаю.
— Но вы подошли к машине, потом отошли, и она загорелась!
Следовательно, вы ее подожгли, не так ли?
— Разумеется, не так.
— А как?
— Я подошел к машине, осмотрел ее, отошел, и она загорелась.
— Без причины?
— Без причины даже лягушки не квакают.
— Ну?
— В смысле?
— В смысле — я жду от вас признания.
— В чем?
— В том, что вы подожгли машину, принадлежащую министерству пропаганды.
— Я же говорю, что не поджигал.
— Что же она — сама загорелась?
— Выходит, что так.
— Эти басни вы будете рассказывать трибуналу!
— Даже так?
— Именно так!
— Тогда, — сказал Петер, медленно начиная сатанеть, — вам придется давать объяснения тому же трибуналу, поскольку это именно вы машину подорвали и теперь пытаетесь свалить вину на меня. Зачем вы подорвали совершенно исправную казенную машину? О, к такой наглости господин Мархель не привык! Он стоял, глотая ртом воздух и багровея, и Петер понял, что сейчас решается многое.
— Пользуясь воздушным налетом, вы попытались сорвать выполнение чрезвычайно ответственного задания! Это саботаж, и я имею право расстрелять вас на месте! Как вы иначе объясните, что остались в живых? — резко изменив тон и перейдя с громов и молний на иезуитский полушепот, спросил Петер и стал расстегивать кобуру, зная прекрасно, что заехал уже чрезвычайно далеко и обратной дороги нет. Это диктовалось не расчетом, а начисто расстроенными нервами — умом-то он понимал, что это игра, но эмоции испытывал самые натуральные. Вполне могло дойти и до стрельбы — а если вспомнить несчастного Хильмана, то со стрельбой в этой редакции все было отлично, — но господин Гуннар Мархель, тоже, видимо, вспомнив несчастного Хильмана и понимая, что со стрельбой в этой редакции все отлично, вдруг выпустил лишний воздух, принял нормальную окраску и отступил на шаг, всем своим видом призывая к компромиссам.
