– Или будете умницей, – сказал Оснард.
– Гарри. Было это час спустя. Пендель, слишком возбужденный, чтобы идти домой спать, вернулся в закроечную, к заказанному ему пиджаку и Баху.
– Гарри. Голос, звавший его, принадлежал Луизе. Но не нынешней, а еще с тех времен, когда они первый раз легли вместе в постель, по-настоящему, без тисканья и поцелуев взасос, не прислушиваясь поминутно, не подъехала ли к дому машина ее родителей, которые должны были вернуться из кино. Нет, они лежали совершенно голые в постели Гарри, в его напоминавшей грот маленькой и темной квартирке в Каледонии, где он шил по ночам, а днем торговал готовым платьем у своего хозяина, хитрого сирийца по имени Альто. Первая попытка успехом не увенчалась. Оба были слишком застенчивы, совсем неопытны и чувствовали себя не слишком уютно в доме, который, как им казалось, был населен призраками.
– Гарри.
– Да, дорогая. – Эти слова, «дорогая, дорогой», звучали в их устах несколько неестественно. И тогда, в самом начале, и теперь."
– Раз этот мистер Брейтвейт дал тебе шанс, взял к себе в дом, устроил в вечернюю школу, вырвал из лап этого испорченного типа, дядюшки Бенни, я готова всегда молиться за него, живого и мертвого.
– Рад, что ты так думаешь, дорогая.
– Ты должен почитать и уважать его, рассказывать о нем нашим детям, чтоб они, когда вырастут, знали, как добрый самаритянин спас жизнь юного сироты.
– Артур Брейтвейт был для меня единственным примером высокой нравственности. До тех пор, пока я не познакомился с твоим отцом, Лу, – вежливо заметил в ответ Пендель.
И я был искренен тогда, Лу! Заканчивая приметывать плечо на левом рукаве, страстно заверяет ее про себя Пендель. Все в этом мире становится истинной правдой, если ты сам свято веришь в нее, долго думаешь над ней, изобретаешь и любишь человека, для которого делаешь все это!
– Я все ей скажу, – произносит вслух Пендель. Видно, сыграл свою роль Бах, вознес его на вершины абсолютной правдивости и чистоты. И на протяжении целой минуты он в приступе самоуничижения всерьез размышляет о том, что надобно отбросить все мудрые заповеди собственного изобретения, которым следовал до сих пор, и признаться во всех грехах своей спутнице по жизни. Ну, если не во всех, то хотя бы частично. Скажем, на четверть.
Знаешь, Луиза, я хочу тебе кое-что рассказать. Боюсь, это будет для тебя ударом. То, что ты обо мне знаешь, не совсем соответствует действительности. Не во всех деталях. Дело в том, что я зачастую выдавал желаемое за действительное. Потому что всегда хотел видеть себя именно таким. И так бы оно и было, если б жизнь сложилась немного по-другому. «Мне просто не хватает нужных слов, – подумал он. – Ни разу в жизни никому ни в чем не признавался, не считая дяди Бенни, разумеется. Да и то всего лишь однажды. Где надо остановиться? И когда после всего этого она снова будет мне верить, хоть в чем-то?…» Он в ужасе от этой мысли, в воображении тут же рисуется грандиозный скандал, война не на жизнь, а на смерть. То будет не одно из обычных выступлений Луизы в духе христианских проповедей, нет. Она развернется на полную катушку. Слуг выгонят из дома, вся семья соберется за столом и будет сидеть, скромно потупив глаза и молитвенно сложив руки; сама же Луиза с прямой, как струнка, спиной и перекошенным от ужаса ртом будет взирать на него с немым упреком. Она напугана, потому что боится правды еще больше, чем я. Последний раз семейному разносу подвергся Марк, намалевавший краской-спреем на воротах школы нечто неприятное. А до этого – Ханна, выплеснувшая в раковину полную банку быстро высыхающей масляной краски, в отместку одной из служанок.
