Снова раздался оглушительный грохот.
Офицер, упавший на повороте, хрипел в агонии. Его левая нога стучала о каменный пол.
Эрмс сосчитал эти постукивания, приподнялся на локтях с возгласом: – Два и пять, наша взяла! – и вскочил на ноги.
Вокруг было уже тихо.
Он отряхнул с меня пыль и подал мне папку, которая лежала на полу, со словами:
– Пойдемте. Я еще постараюсь достать для вас обеденные талоны.
– Что это было? – с трудом пробормотал я.
Умирающий все еще выстукивал поочередно то по два, то по пять раз.
– О, ничего особенного. Демаскировка.
– И… как же так? Мы… просто уйдем?
– Да.
Он указал на хрипящего.
– Понимаете, там уже не мой отдел.
– Но этот человек…
– Семерка им займется. Ага, вот уже идут из Теологического, видите?
И в самом деле, по коридору к нам приближался офицер-священник, перед которым шел мальчик с колокольчиком.
Заходя в лифт, я все еще слышал стук шифрованной агонии.
Кабина остановилась на десятом этаже, но майор не спешил отворять дверь.
– Могу я попросить у вас кодосохранитель?
– Извините? – не понял я.
– Я имел в виду ту ампулу…
– А-а, конечно…
Я все еще сжимал ее в руке. Он спрятал ее в кожаный футляр, напоминающий портмоне.
– А что в ней такое? – спросил я.
– Да, собственно, ничего особенного.
Он дал мне первому выйти из лифта.
Мы направились к ближайшей двери. В квадратной комнате сидел неимоверно толстый человек, который, помешивая чай, грыз конфеты из бумажного пакета.
Кроме него здесь никого не было. В задней стене кабинета имелась маленькая, совершенно черная дверца. Даже ребенок едва ли смог бы в нее протиснуться.
– Где Прандтль? – спросил Эрмс.
Толстый офицер, не переставая жевать, показал ему три пальца. Мундир на нем был расстегнут. У меня создалось впечатление, что он вот-вот стечет со стула, на котором сидит.
У него было отекшее лицо, налившаяся жиром шея, вся в складках, дышал он шумно, с присвистом. Казалось, того и гляди задохнется.
– Ладно, – сказал майор. – Прандтль сейчас придет. Вы пока подождите здесь. Он вами займется. Когда освободитесь, зайдите, пожалуйста, ко мне за талонами. Хорошо?
Я обещал, что не премину это сделать.
Когда он ушел, я перевел взгляд на толстяка. Тот с хрустом поглощал конфеты.
Я присел на стул у стены, стараясь не смотреть на болезненно жирного офицера, потому что он раздражал меня своим чавканьем, а еще более тем, что выглядел так, словно его в любую минуту может хватить апоплексический удар. Складки кожи на его шее прямо-таки посинели под щетиной коротко остриженных волос. Его тучность была его крестом, мученичеством. Он дышал, прилагая такие усилия, на которые можно было решиться, пожалуй, лишь в случае крайней необходимости, и то на минуту, а он делал это постоянно, и притом будто бы вообще этого не замечал.
