Но я никогда его не зову. Никогда. Хоть бы он совсем убрался. Клянусь, я не лгу.
Когда я стала старше, он качал рассказывать обо мне такое, чего я не знала. Не думаю, что он говорил правду. Думаю, он лгал мне и сочинял по ходу дела. Он всегда знал, чем меня напугать и как заставить меня расплакаться. Потом он брал руками мою шею… и сдавливал ее. Сдавливал до тех пор, пока я не переставала плакать. Отпускал он меня только тогда, когда я почти теряла сознание… Я думаю, я его теряла… иногда это все еще случается. В глазах темнеет и звенит в ушах, голова идет кругом, и я ничего не вижу. И я перестаю плакать, иначе он будет давить еще.
Иногда он говорит:
— Что это здесь такое? Что это здесь такое, Лора Палмер?
Он всегда произносит мое полное имя, как будто мы с ним не близко знакомы, но во всем остальном он ведет себя совсем не так. Иногда я возвращаюсь домой окровавленная. Ничего никому не объяснишь, так что мне приходится сидеть остаток ночи в ванной одной, дожидаясь, пока перестанет идти кровь. Иногда он оставляет порезы между ног, а в другие разы — во рту. Маленькие порезы, сотни таких маленьких порезов. В ванной мне приходится пользоваться фонариком, чтобы родители, проснувшись, не увидели света — тогда неприятностей не оберешься.
Бывают ночи, когда я становлюсь липкой от выделений. Он быстро размазывает на себе мою слизь и требует, чтобы я держала ее в ладонях, закрыла глаза и повторяла маленькое стихотворение, пока не вылижу ладони досуха
Все стихотворение я не помню. Выделений давно не было, когда он заставлял меня повторять эти строк:
Маленькая сучка
Сидит и горюет,
Маленькая сучка
Сил меня лишает.
(Дальше не помню, кроме последней строчки).
В зернышке, как водится,
Смерть моя находится.
Он требует, чтобы я получала удовольствие, находясь рядом с ним. Он хочет, чтобы я неустанно повторяла, какая я грязная, как от меня дурно пахнет. По его словам меня надо швырнуть в реку, чтобы отмыть.
Между тем я всегда забочусь о том, чтобы хорошо пахнуть. Не было ни разу, чтобы я не подмылась, а, ложась спать, я каждый вечер надеваю чистые трусики — на тот случай, если он заставит меня идти с собой в лес. Это предмет моих всегдашних тревог: вдруг он явится за мной, а трусики на мне несвежие. Он утверждает, что мне повезло. Другой на его месте не стал бы вообще иметь со мной дела, не говоря уже о том, чтобы трогать меня, как делает это он.
Каждый раз он появляется в окне, и я тут же замечаю его улыбающееся лицо. Вид у него такой, словно с ним непременно должно быть хорошо вдвоем. И каждый раз мне хочется позвать на помощь родителей, но я боюсь того, что может тогда произойти. Нет, я не имею права никому про него говорить. Может быть, если мы будем продолжать с ним встречаться, ему это надоест, и он оставит меня в покое. Может, если я не буду ему противиться, ему разонравится являться ко мне. Только бы не бояться. Не чувствовать этого страха…
