Вполне естественно, что мы после школы решили пойти на философский факультет университета — посвятить себя науке. И когда у Сережи случилась осечка — он не прошел в очную аспирантуру — я как только мог поддерживал его, чтобы он мог заочно закончить ее. Не стоит говорить, как я выкладывался, помогая ему подготовить диссертацию. Первые шаги в науке давались ему несравненно труднее, чем мне. Я не знаю, просто не заметил, когда в его душе родилась ревность к моим успехам — я был чуть-чуть удачливее и может быть чуть-чуть умнее его, — которая затем переродилась в раковую опухоль зависти. Он всегда был откровенен и ласков со мной, обращался то за советом, то с просьбой. С величайшей готовностью давал ему советы (в науке это не только время, но и ваш ум, знания и опыт, добытые и кровью и потом), безотказно, с удовольствием выполнял его просьбы. Долг дружбы. А если в минуты своего триумфа или на веселых вечеринках замечал странные красноватые высверки в его глазах, то как-то не обращал на них внимания.
Как только я стал заведующим лабораторией — тотчас без колебаний взял его к себе сначала младшим, а затем, разумеется, и старшим научным сотрудником. Я предлагал ему для разработки самые выгодные с точки зрения конъюнктуры темы, проталкивал его труды в «сборники», рекомендовал для участия во всевозможных научных симпозиумах, конференциях и коллоквиумах. И он стал медленно, но неуклонно, с каким-то корневым мужицким упорством расти. Мои благодеяния и покровительство он принимал как плату за дружбу, нечто само собой разумеющееся, не требующее никакой отдачи.
Между тем дела мои складывались как нельзя лучше. Я с блеском защитил докторскую диссертацию. Для полного счастья не хватало только Леры. И вот она, наконец, приехала.
Чисто выбритый, в новом темно-сером костюме с французским галстуком я поминутно поглядывал на наручные часы. Наконец, из-за поворота вынырнуло длинное изгибающееся зеленое тело поезда, плавно подкатило к перрону. Седьмой вагон проехал мимо, и я побежал следом за ним. Она вышла из вагона, растерянно оглядываясь по сторонам, увидела меня, заулыбалась своей неповторимой улыбкой, поставила чемодан на землю, пылко обняла меня. Я целовал ее мокрые от слез глаза, и сам готов был расплакаться от переполнявших меня чувств.
Это была радость вновь обретенной жизни.
Как, какими словами описать ее, когда любовь уже мертва, и я поникший стою над грудой черных углей и серого пепла от сгоревшего костра. Вчера это были еще живые, зеленые ветки с пышными гроздьями цветов — а сегодня это сломанный, безмолвный, равнодушный ко всему тлен.
