— Бедный Джейкоб, это принесет ему пользу: у него было очень тяжело на сердце, а теперь на время он забудет обо всем.
— Правда, отец; только мне неприятно видеть его нетрезвым, — проговорил Том младший. — Это так на него не похоже, так недостойно его; для нас с тобой опьянение — вещь пустая, но не для Джейкоба. Я никогда не видывал, чтобы в короткое время малый мог перемениться до такой степени, и мне кажется, что, если он уйдет от нас, с ним случится что-нибудь нехорошее.
На следующее утро я проснулся со страшной головной болью и с лихорадкой, вызванной волнениями. Я поднялся, оделся и вышел на палубу, покрытую слоем снега, по крайней мере в фут толщиной. Сильно морозило; река была усеяна небольшими плавающими льдинами. Я потер снегом лоб и почувствовал облегчение; несколько времени поработал с Томом, но меньше чем через полчаса сел на водяной бочонок и прижал обе руки к бьющимся вискам.
— Тебе нехорошо, Джейкоб? — спросил Том, который подошел ко мне с лопатой, весь раскрасневшийся от сбрасывания снега.
— Правда, Том, — ответил я. — Пощупай; видишь, я весь горю.
Вместе с отцом он отвел меня в каюту: я был слаб и шел с трудом, колени у меня дрожали, я плохо видел.
— Как ты думаешь, он слишком много выпил вчера? — спросил отца Том младший.
— Нет, от лишнего стакана этого не случилось бы с ним, — ответил старый инвалид. — Нет, нет, я вижу в чем дело. Ляг-ка в постель, Джейкоб.
Они уложили меня, и я скоро впал в бессознательное состояние.
Баржа пришла к брендфордской пристани.
На одре болезни. Лихорадка, твердость и безумие. Ученик яличника. Я беру первый урок любви и даю первый урок латинского языка. Самый глухой тот, кто не хочет слышать
Придя в себя, я увидел, что лежу в постели, а подле меня сидит капитан Тернбулл.
Когда баржа подошла к пристани, меня перенесли в его дом. Капитан Тернбулл разговаривал с прежним конторщиком Томкинсом, и старый Том рассказал им о моем положении. В доме м-ра Томкинса не оказалось свободной кровати; тогда капитан тотчас же велел принести меня к себе и послал за врачом. Пока я был в бессознательном состоянии, старый Том известил капитана Тернбулла, Домине и Томкинса обо всем, что случилось, и о том, как меня оклеветали перед м-ром Драммондом. Не сказав ни слова о том, что произошло на уимблдонских лугах, он заявил, что ужасное обращение со мной вызвало лихорадку и, кажется, был прав. Все они стали на мою сторону; Тернбулл поехал в Лондон, чтобы пояснить м-ру Драммонду мое положение, а также упрекнуть его в несправедливости ко мне. Обстоятельства заставляли м-ра Драммонда охотно слушать то, что говорилось в мою пользу, однако мой ответ в том виде, как его передал младший клерк, все же возмущал его. Улики против меня окончательно рушились только благодаря уверениям старшего и младшего Томов, которые, сидя в каюте, слышали весь разговор. М-р Драммонд попросил капитана передать мне, что все забыто и прощено. Он мог забыть — я же нет; и когда капитан Тернбулл передал мне его слова, я только покачал головой. Моя гордость была оскорблена, и во мне впервые зародилось мстительное чувство. На увещевания капитана я отвечал:
