После тяжелой сцены, устроенной Григорьевым, Вера Петровна и Светлана еще долго сидели в траурном молчании, переживая случившееся; они отчетливо сознавали окончательный крах семейных отношений.
«Ну зачем он это сделал? Взял и сам все порвал!» – горевала Вера Петровна, понимая, что возврата к нормальным отношениям с мужем уже никогда не будет.
«Вот все и выяснилось. Правду мне Надя сказала. Сам он признался, – с болью в сердце думала Светлана. – А кому это нужно? Жаль и его, и себя!»
– Послушай, мама, – нарушила она наконец тягостную тишину. – Мне трудно поверить, что за это время Степану Алексеевичу ничего не было известно. Неужели ему так никто и не сказал? Невероятно! – Помолчала, добавила: – Ведь с ним удар может случиться. Он производит впечатление очень порядочного человека.
– Не знаю, доченька. – Лицо у Веры Петровны затуманилось. – Наверно, так и есть, хоть и непонятно. Он дал бы мне знать при встрече. Да что говорить, – конечно же, захотел бы тебя видеть!
– Ты права, – согласилась Светлана. – Я бы тоже это заметила на свадьбе у Нади. Он смотрел на меня приветливо – ведь я твоя дочь. Но… не так! Я бы почувствовала!
И они снова замолчали, – каждая думала о своем. Вера Петровна печалилась, размышляя над своей неудавшейся личной жизнью. Со своей прямой натурой не сможет она теперь соблюдать и видимости семейных отношений. Как ей вести себя с Григорьевым?
Душа ее подсознательно искала выход, ощущая неистраченный запас любви и нежности. Постепенно ее помыслы обратились на Розанова: «Как ему живется? Думает ли еще обо мне иногда? – мелькнуло у нее в голове. – Как жестоко обошлась жизнь с таким чудесным человеком! Ведь с отъездом Нади он, наверно, совсем одинок…»
Светлана предавалась скорби об отце – об Иване Кузьмиче Григорьеве. Не ведая о его расчетливости и прагматизме, она исходила из того благородства, которое он проявил, приняв ее мать с чужим ребенком и всю жизнь окружая их любовью и заботой.
Она охотно прощала ему резкость, и сердце ее разрывалось от жалости к нему и от того, что, как ей казалось, жизнь к нему несправедлива.
– Ты знаешь, мама, – вновь нарушила она гробовое молчание, – я, наверно, никогда не смогу относиться к профессору Розанову как к отцу. Он хороший человек и ни в чем не виноват, но… для меня он все же… чужой, незнакомый… Хотя, не скрою, где-то здесь… – и прижала руку к сердцу, – что-то екнуло… И тянет узнать о нем побольше.
Но тут душу ее захлестнула волна любви, и нежности, и жалости к Ивану Кузьмичу и на глазах появились слезы.
