— Очень редко.
— Вот и продолжайте его иногда навещать. А нас оставьте в покое — ясно?
Подруга жены была заметно обижена. Медлительная и толстая женщина, она обожала говорить по телефону, а теперь у нее отнимали такой повод для звонков. К Алимушкину она была вполне равнодушна, но ведь должны же люди, и тем более подруги, о чем-то говорить, и должны же они общаться.
Ключарев объяснил ей еще раз:
— Поймите, из-за ваших звонков жизнь моей жене не в жизнь и радость не в радость. Человек хочет жить и радоваться жизни, а вы мешаете. У нас и без Алимушкина полным-полно друзей и родственников, которые тоже болеют...
Он все сказал. И теперь ждал ответа. Наконец та, поджав губы, выговорила:
— Больше я не буду звонить.
— Э, нет. Так дело не делается.
— А как же?
— Вы позвоните ей еще раз и успокойте. Сочините ей что-нибудь приятное. Скажите, что Алимушкин выздоровел, что он бодр и весел. Что все хорошо. И что Алимушкин уезжает... ну хоть на Мадагаскар в длительную командировку.
— На Мадагаскар?
— Ну например. Чтобы закрыть, так сказать, тему. Чтобы моя жена больше о нем у вас не спрашивала, — вы меня поняли?
— Да.
— Я уйду, а вы ей позвоните, — вы меня действительно поняли?
— Да.
— Всего вам хорошего.
Он ушел. На улице сыпал снег. Снег сыпал теперь и утром и вечером.
Когда Ключарев пришел к нему на другой день после работы, Алимушкин уже лежал пластом — без движения и без языка. Увидев Ключарева, Алимушкин начал хватать ртом воздух — он хотел сказать что-то приветственное, а улыбнуться не мог. Теперь и полуулыбка у него не получалась. «Удар у него опять был. Врач сказал, сильный», — лепетала суетившаяся возле Алимушкина тихая рязанская старушка. Это была его мать, прибывшая по телеграмме. Ключарев утешал ее. И еще он дал ей некоторую сумму денег на всякие там расходы. Старушка закивала головой, как болванчик, и заплакала: «Спаси тебя бог, милый». Ключарев ушел, а она осталась сидеть возле сына. На голове у нее был белый платок в горошек. Старушка сидела как застывшая. Она не понимала, что же это за беда и что же это за горе такое, если ее сын, такой сильный и такой веселый и «уже выучившийся на инженера», лежит теперь пластом и не может сказать ни слова.
Ключарев вовсе не хотел избавить себя от того, что бы думать и помнить об Алимушкине. Он хотел избавить от этого жену. Она была слишком уж нервной и слишком чуткой. Ключарев решил, что болезнь затяжная, и решил, что будет время от времени Алимушкина навещать, а жене не скажет.
